— Что вы хотите еще сказать бюро?..
Ага... Последнее слово... Последнее... Есть возможность... Нет-нет, они вовсе не злые... Они хотят добра. Хотят помочь...
Вот он осмелился поднять глаза — да, все смотрят на него,— на иных лицах видно сочувствие... Как ненавидит он сочувствие!
Чепуха! Честные ребята... Карпухин... Суровый, как долг... Женя Карпухин... Княжна Тамара — грузинские глаза с поволокой, замерли в ожидании, они ободряют, они просят — ну, ну, не молчи! И тот... Пингвин... Он ухватился за узел галстука, как будто его душит... Признайся!.. Признайся!
Сейчас он встанет. Он скажет:
— Да, вы правы. Вас много — уже поэтому я неправ. Один не может быть правым. Я признаю, что ошибался. Признаюсь во всем, в чем вы хотите — в безыдейности, лжи, клевете. Только оставьте меня в комсомоле. Только оставьте.... Я не могу без комсомола. Если хотите — расстреляйте. Если хотите — вырвите сердце. Но не гоните прочь...
— Давно бы так... Теперь мы видим, ты...
Несколько слов. Несколько слов. Что тебе стоит?
Что тебе стоит — несколько слов? Сталин. Как странно, раньше смотрел и не видел: прямо над Карпухиным, в коричневой раме. Глаза в легком прищуре, смотрят в упор — спокойный, уверенный, неколебимый. Сединка на висках... Есть! Есть он — всеведущий и всемогущий! Он — есть! И есть справедливость в мире!
Ему нельзя солгать!
Ему нельзя солгать...
Дай мне силы не солгать — ведь от меня требуют, чтобы я солгал!
Но ты далеко... Ты далеко!.. А здесь они, и они требуют...
Тихо. Секунды остановились.
Влажной рукой он стискивает в кармане билет, маленькая серая книжечка, на уголке отклеилась обложка... Маленький, теплый, как ладонь друга...
— Ты что, проглотил язык?..
Он смотрит на Карпухина... Нет, выше... Этот юноша с нервно-неподвижным лицом, и странно освещенными изнутри черными глазами — он как будто молится, хотя губы его туго сжаты. Потом они разжимаются:
— Вы не можете нас исключить из комсомола.
12
За дверями толпились ребята. Они густо облепили терраску, перила, площадку перед райкомом. На стремянке, приставленной к крыше, Клим увидел Витьку Лихачева и Бориса Лапочкина, на перилах, обхватив руками столб, стояла Казакова — напротив окна кабинета, в котором проходило бюро.
Зачем? Зачем они пришли?..
Его притиснули к двери, прямо в лицо ему густым табачным духом дышал Шутов. Напряженно сузив блестящие глаза, он хрипло спросил:
— Как?..
— Мы обойдемся без венков!
Он шел сквозь нерасступающуюся толпу, грубо раздвигал ее руками, разрывал, как переплетенные ветви, с досадой слыша, как Майя объясняла:
— Еще ничего не известно, решают, потом пригласят...
Он вышел на улицу.
— Подожди!
Теперь с ним рядом шел Мишка.
— Вытри, — не разжимая зубов, сказал Клим.
Мишка покорно достал из кармана грязный платок, вытер уже сухие щеки.
Он сам не знал, как это получилось, когда его спросили, не желает ли он о чем-нибудь попросить бюро. Он вдруг почувствовал, что не может сказать ни слова. И растерянно улыбнулся, потому что ему самому показалось смешно, когда из горла вырвался какой-то странный хрип, и потом его руку обожгло чем-то горячим, и ему стало не стыдно, и все равно — смотрит на него кто-нибудь или нет.
Последний раз он плакал, когда их вернули с фронта, зарывшись в сено, на дне кузова тряского грузовичка.
Они дошли до угла и повернули обратно.
Мальчишки сбивали камнями змея, застрявшего в проводах. По небу медленно плыли высокие облака.
Нелепо думать, что их простят...
А если?..
Если все-таки оставят им комсомольские билеты?
Если их только хотели напугать, пропесочить, продраить — и на том конец? Ведь есть же всякие меры: выговор, строгий выговор с занесением в личное дело...
Ведь там остался Алексей Константинович...
Ведь не все же члены бюро... Ведь княжна Тамара... И Ермаков... .
Среди этих «ведь» ему вспомнилось одно — самое главное!
— Послушай, старик,— сказал он Мишке, останавливаясь у калитки,— ведь капитан ясно же мне сказал: ничего не будет! Понимаешь?
Перед ним промелькнуло лицо капитана, открытое, ясное, каким он видел его в последний раз — в солнечное утро.
— Ведь он же не мог соврать! Ему незачем было бы просто соврать!..
— Может быть,— сказал Мишка, с надеждой глядя на Клима.
Они ждали в маленьком коридорчике впятером.
Снаружи ежесекундно просовывались в дверную щель головы:
— Ну, как? Еще не вызывали?.. Не дрейфьте!..
Потом, поодиночке, в коридорчик просочились ребята.
Первым вызвали Мишку.
Когда он вышел, его пришлось несколько раз хорошенько встряхнуть за плечи — он онемел от счастья.
— Выговор!
Еще говорили о каком-то активе, но он ничего не понял, понял только, что его оставили в комсомоле.
Клим стоял, притиснутый к стене, сжимая в кармане комсомольский билет. Он не надеялся. Он боялся надеяться.
Но вышел Игорь и, сдержанно улыбаясь, объявил:
— Строгач с занесением!
И он решил, что все-таки, все-таки — может быть...
Он пожал Игорю руку; отвечая на приветствия, тот уже шутил:
— Чего радуетесь? Ведь дали выговор, а не орден.
Актив? Все равно.... Пусть все, что угодно, только бы... только бы...
Потом из дверей выскочила Кира — по ее лицу было видно, что она еще не верит себе...
— Оставили!
Майя чмокнула ее в щеку и, толкнув подругу в объятия восторженно щебетавших девочек, нырнула в дверь.
— Ничего, старик, все обошлось,— сказал Игорь, похлопав Клима по плечу.— Теперь к черту все — и за экзамены... Я еще физику не открывал...
«Ах, о чем он думает, о чем он думает!» — пронеслось у Клима.
— Ура, девчонки! — с порога закричала Майя.— Клим, тебя!
Она сияла, чертики неудержимой радости метались у нее в глазах.
— Ну, пошел,— Мишка подтолкнул Клима к двери.— Пошел, пошел, старина... Ни пуха...
— Дорогу гасконцам! — напутствовал его Игорь.
И — то ли надежда — ведь остальные отделались выговорами! — то ли — просто бодрый, шутливый призыв — но Клим ощутил удивительную легкость во всем теле. Он выпрямился, улыбнулся, отсалютовал — и вошел в кабинет секретаря.
— Ну, теперь все, братцы,— смеясь, сказал Мамыкин.— Натерпелись страху? — он обхватил Мишку и стиснул в своих медвежьих лапах.
— Зола,— сказал Шутов небрежно.— Я знал, что ничего не будет.
«Хорошо тебе знать, если у тебя папаша»,— подумал Мишка без злобы и сказал:
— А что это за актив? Они же говорили о каком-то активе...
И тогда ему разъяснили: решение бюро — не окончательное, оно еще должно утверждаться горкомом; а завтра соберется районный комсомольский актив, и на нем надо будет выступить с саморазоблачением, и от того, как они выступят и саморазоблачатся, зависит, утвердит ли горком их выговоры или..!
— Так, выходит, нас еще могут исключить? — сказал Мишка, огорошенно хлопая ресницами.
— Доехало? — насмешливо сказал Игорь. — Попробуй завтра только пикнуть — и...— он щелкнул языком и полоснул ребром ладони по горлу.
— Тогда чему же мы радуемся?..
— А тебя никто не заставляет,— сказал Игорь.
Или завтрашний актив казался еще слишком далеким, или взвинченные нервы требовали разрядки, но все почувствовали облегчение, когда Майя, шаловливо схватив Мишку за кончик уха, трижды тряхнула, приговаривая:
— Будь доволен, что пока остался цел...
— И правда,— виновато сказал Мишка.
Ну не глупо ли думать о том, что произойдет завтра, если сегодня они все висели на волоске — и вот спасены!..
И случилось так, что все шутили и смеялись, и слушали, и пересказывали, что они пережили там, и уже по существу считали «комедию законченной», как объявил Игорь, когда дверь медленно отворилась и показался Клим.
Он держал голову очень прямо и смотрел перед собой незрячими глазами. Губы его замерли в едва заметной улыбке.
К нему кинулись — и отступили, давая дорогу.
Чужой, негнущейся походкой он молча прошел по коридорчику и вышел наружу.
Первым опомнился Мишка. Гребнув руками, он прорвался сквозь сомкнувшуюся за Климом толпу и выбежал во двор. Остальные высыпали за ним.
Клим уже исчез в воротах. Мишка выскочил на улицу — и через секунду снова появился перед оторопевшими ребятами. Его перекошенное лицо тряслось, глаза кого-то искали. Он дико метнулся в заросли крапивы — туда, где на досках ножом были вырезаны две короткие строчки цифр,— схватил огромный голыш с налипшей землей, занес его над головой. Не понимая, что он собирается делать, передние инстинктивно подались назад, только один Шутов остался стоять, неподвижный и бледный.
— У-у, гад! — прорычал Мишка и бросил к его ногам камень.
Булыжник с глухим звоном ударился о землю.
— Га-ады! — прокричал Мишка снова, подняв вверх сжатые кулаки.
