Лесовик умер в нем еще тогда, когда он стоял на потухшей горе; а последний уголок звериной души его умер, когда он, став лицом к лицу с зимой, расстался с представлением о каком-то насылающем ее враждебном существе. По мере того, как он день и ночь изощрялся в борьбе за свое существование, не стремясь преодолеть непреодолимое, — в его душе закладывалась основа первого язычества, веры в безличные силы природы. Необходимость пересоздать себя, согласно условиям, которыми он хотел управлять, закаляла его волю. Впрочем, он не отдавал себе отчета во всем этом, а просто жил, повинуясь инстинкту: пожирал все живое вокруг себя и развивал в себе энергию, которой хватило бы на целый народ. Северный ветер не переставал гудеть: сам себе помогай!
Младыш остался на севере. Одиноко жил он в холодных горах, промышляя себе пищу. Буря и метель стали его спутниками, широкие пространства — его домом. А зима становилась все холоднее. Ночи — все длиннее и темнее и почти проглатывали короткий день.
В ясные морозные ночи вспыхивали сполохи, будто взрывы бешеного веселья, и метались по небу, словно привиденья умершего вселенского огня. Младыш всматривался в эту игру призраков, но пользы в них не видел и, покачав головой, снова склонялся над оленьим следом на хрустящем снегу, — еды, еды на сегодня!
Младыш рыскал за дичью и жил в ямах и пещерах под утесами. А если по близости не оказывалось подходящего убежища, он пускал в ход свою медвежью силу, опрокидывал и сдвигал огромные камни, громоздил их один на другой, пока не получалась пещера, где он мог без опаски провести ночь. Такая выдумка значительно уменьшила его тревогу за свою жизнь и освободила его силы и способности для других задач.
Попадая в места богатые дичью, он стал прилагать уже особое старание к устройству дома или вернее каменного логова, в котором ему приходилось проводить несколько ночей подряд, а иногда немного отдохнуть и днем. В такие часы он садился у входа в свое убежище и грелся на бледном зимнем солнце, под звон и прыганье кремневых осколков, погруженный в выделку новых орудий. И когда глаза его, отрываясь от работы, блуждали по горизонту, его невольно поражало, что солнце стало такое холодное, стояло на небе так низко. В пределах круга его зрения ничто не могло спрятаться от его глаз.
А поодаль от него, на расстоянии добрых трех шагов, сидела собака и, навострив уши, с любопытством посматривала вокруг.
Младыш уже не был совсем одинок, да и раньше он, в сущности, всегда находился в обществе зверей. Но они по большей части сами избегали его. Вначале за ним увязалась старая обезьяна, но она недолго прожила после наступления больших морозов. Она попыталась было кормиться остатками мяса, которые бросал Младыш, но пища эта не очень-то была ей впрок, и она все тощала. Раз Младыш увидел, как она подобрала брошенную им медвежью шкуру и попробовала закутаться в нее; но шкура мешала бегать на четвереньках, и обезьяна бросила ее, потаскав за собой некоторое время. Однажды утром Младыш нашел свою спутницу замерзшей на крыше того каменного логова, где он ночевал. Он вырезал из тушки сердце, но оно не годилось в пищу: разорвалось и совсем высохло от долгих мытарств. Потом к Младышу пристала собака.
Началось с того, что дикие собаки стали ходить за ним по пятам в уверенности, что на их долю всегда придется большая часть всякого убитого им животного. Время от времени, когда не попадалось другой добычи, Младыш убивал и съедал какую-нибудь из этих собак. Но одну собаку из стаи он все щадил; к ней он как-то пригляделся и стал отличать ее от других. А она, следуя за ним всюду, постепенно и вовсе отделилась от своей стаи, и Младыш мало-помалу примирился с ее присутствием. И надо признать, она вела себя ненавязчиво, никогда не подходила раньше, чем Младыш наедался сам, и покорно убегала, стоило ему взглянуть на нее. Она была невелика ростом, с острой мордочкой и закрученным на спину хвостом. Младыш отучил ее от вытья, швыряя в нее камнями, и она только лаяла; совсем молчать, когда происходило что-нибудь особенное, было ей не под силу. Младыш и собака были одинаково бдительны; от их зоркого взгляда не ускользало ничто на огромном расстоянии вокруг, но чутье у собаки было все-таки тоньше. И она преусердно охотилась вместе с Младышем, которому иной раз приходилось целыми днями гоняться за оленем, пока не удавалось загнать его насмерть, и не раз собака оказывала при этом охотнику такие услуги, которые закрепляли их вооруженный мир.
Младыш даже привязался к собаке. Вначале, в самый разгар жестокой зимы, когда дни, ночи, недели тянулись как одно долгое напряженное мгновение, его просто успокаивало сознание, что собака остается при нем, не отходит от его логова всю ночь и, случись завтра неудача на охоте, она во всякое время обеспечит ему хорошую трапезу. И собака как будто понимала Младыша: была очень вежлива, но никогда не приближалась к нему настолько, чтобы можно было схватить ее рукой. Однако, пока длились такие несколько натянутые отношения, они успели многому научиться друг у друга. Им так славно сиделось вместе короткими зимними днями, когда у Младыша бывал достаточный запас пищи для них обоих, а каменное логово было уже устроено, и солнце хоть чуточку пригревало их со своего далекого небесного пути.
В руках у Младыша звенел и дымился кремень; на досуге он всегда мастерил какое-нибудь новое оружие. Но, сидя и обтесывая кремень, он иногда вдруг начинал жадно высматривать что-то в холодном воздухе и поводить над кремнем носом, — пахло гарью, огнем! Было внутри кремня, дробившегося под ударами, что-то пахнущее тлеющими под пеплом угольями. Младыш широко раздувал ноздри и втягивал в себя запах гари, напоминавший ему также запах опаленного дерна после грозы, или запах утреннего тумана в первобытном лесу, или тяжелого ночного пота растений, испарявшегося под солнцем. Младыш глубоко втягивал в себя воздух и вздыхал, вздыхал. Да, он тосковал по огню. И готов был без конца обтесывать кремни, хотя бы только для того, чтобы вдыхать в себя этот близкий и в то же время столь далекий запах огня, исходивший от осколков камня.
В промежутки, когда окружавшие Младыша опасности и заботы не так сильно донимали его, он принимался осматривать свою собственную особу и находил, что кожа его покрыта струпьями от грязи и насекомых и кусками запекшейся крови убитых им животных; тогда он соскабливал с себя некоторые струпья и съедал их; вот как произошла на свет чистоплотность.
Волосы, покрывавшие его тело, стали понемногу выпадать, — он больше не нуждался в собственной шубе, так как постоянно носил звериные шкуры. Вообще, он был здоров и отлично процветал на открытом воздухе, который не давал ему лежать на боку и нежиться. Младыш окреп, сила его все росла; росло и умственное его развитие, что, впрочем, не мешало ему с чисто звериным аппетитом набрасываться на всех теплокровных животных, которые, как и он, предпочли остаться на севере и приспособиться к новому климату.
Тем временем зима кончилась. Младыш не сразу понял это. Ночи вдруг стали теплее, и солнце стало подыматься выше, — как раз, когда он, наученный опытом студеной зимы, готовился, стиснув зубы, к еще более жестоким морозам и еще более трудному житью-бытью. И вдруг мороз пошел на убыль!
И лишь теперь, когда стало чуточку светлее, и дни начали прибывать, Младыш понял, что он перенес за время этого ужасного долгого мрака. Пока царила тьма, он неистовствовал в первобытном зверином отчаянии, не помня себя, весь во власти одного стремления — выжить; теперь он начал отмякать и отводил душу какими-то странными звуками, которые судорожно вырывались у него из горла; это был смех. Плохо же ему пришлось! Но он скоро забыл об этом и как бы очнулся.
Настало лето, и Младыш решил, что холод исчез навсегда. Но зима пришла опять, да еще более лютая, чем прежде, и Младыш узнал такие ужасные мучения, каких еще не испытывал. Он едва выжил. Лето опять поставило его на ноги, и теперь он научился уму-разуму, понял и принял смену времен года и стал готовиться к зиме заблаговременно.
Каждая новая зима была продолжительнее и холоднее прежней, а лето все убывало, пока не превратилось просто в короткий дождливый отрезок вечной зимы. Ледник все рос и расширялся.
Горные вершины совсем скрылись под сплошным куполом снега, все прибывавшего и прибывавшего. Снег слеживался под давлением новых верхних слоев и превращался в мощный слой ледяного теста, которое сползало по склонам гор и понемногу заполняло долины. Короткое лето не могло особенно повредить Леднику; оно только крепче спаивало его; оттаявший от тепла снег на его поверхности замерзал при первых холодах снова, и Ледник, лишенный снежного покрова, так и сверкал сине-зеленой глубиной на всем своем протяжении, и на горных вершинах, и далеко в долинах. Отблеск этой зеленой бездонности наполнил с течением времени весь горизонт Младыша, все увеличиваясь по мере того, как Ледник незаметно расползался с горных вершин по всему краю.
