Со своих сторожевых высот Младыш часто видел дым от костров других племен, обитавших на юге. Но ему ни разу не пришло в голову завязать с ними какие-либо отношения или хотя бы добыть у них огня. Контакт с этими чужаками мог иметь лишь одну определенную цель.
В то лето Младыш не раз достигал этой цели, когда случай сталкивал его с людьми, отважившимися забрести чересчур далеко к северу. Такие случаи давали ему возможность утолить свою тоску по людям. Иногда дело кончалось полным удовлетворением, но иногда и разочарованием, смотря по тому — было ли это молодое существо с вкусной кровью или какой-нибудь старый, жилистый первобытный человек, которого и зубы не брали. У Младыша надолго сохранилась в памяти одна такая не совсем приятная для его пищеварения встреча; попался старый высохший Лесовик, которого он застиг врасплох у ручья во время ловли раков; Младыш накинулся на него и сразу принялся пожирать, даже не поглядев на него хорошенько. Уф! Он надолго набил себе оскомину, и у него чуть было навсегда не пропала охота питаться плотью и кровью себе подобных. Вообще, его влечение к людям порядком улеглось после того, как он перепробовал их с десяток. Да под конец люди и вовсе перестали заходить к северу от своих лесов; не выходили ни толпами, ни в одиночку: прошли слухи о появлении на пустынных высотах злого тролля, полумедведя, получеловека, который разрывал на части и пожирал всех, кто приближался к его владениям. И Младыш снова повернул на север, к своему холодному царству.
Но, посидев несколько недель на одном зверином мясе, он опять стал бредить молоденьким, сочным, густокровным собратом. Отведать бы этого лакомства еще хоть разочек! Эта мечта не давала ему опять замкнуться в своем одиночестве; он продвигался вперед вяло, часто отклоняясь от своего пути в поисках человека.
Во время одной из таких разведок, предпринятой в надежде, которую он, уверенный в разочаровании, пытался скрывать даже от себя самого, он и напал на чудо.
Это был человек; наконец-то опять существо с поднятыми от земли передними лапами! Младыш увидел свою добычу во всю прыть бежавшей по равнине к одной из пещер; когда же он перерезал ей путь, она опрометью бросилась бежать по долине, перескочила через ручей и скрылась за холмом. Младыш пустился за нею, и охота началась. Продолжалась она ровно трое суток и окончилась далеко-далеко, в местности, совершенно незнакомой Младышу, что немало содействовало тому, что охота эта стала великим в жизни Младыша событием. Дичь, бежавшая от него быстрее и неутомимее любого оленя, завела его туда, где земля кончалась и начиналась вода, — огромное озеро, уходившее в необозримую даль. Это было море. Когда человек ударился в бегство, Младыша сразу поразило, что тот не искал спасения ни в лесу ни в горах, а кинулся напрямик через болота и степи, простиравшиеся к западу. Разве там тоже жили люди, или у этого человека вовсе не было родного племени, где бы он мог найти убежище?
Еще больше удивило Младыша то, что человек, по-видимому, был чем-то прикрыт, но не шкурами, как он сам, а чем-то другим, что развевалось за ним на бегу. Будь это нечто вроде одежды, — оно было бы весьма кстати, так как время года стояло уже позднее: град и пронизывающие ветры давно давали себя знать. Но Младыш не знал, кроме себя, ни одного человека, который умел бы прикрывать тело от холода. Кроме того, бегущий как будто и не собирался защищаться или прибегать к хитрости, а просто бежал и бежал, видя в бегстве единственное средство спасения, — как то бывало с дичью. И для Младыша, таким образом, дело сводилось к тому, чтобы или догнать или загнать эту дичь.
Младышу, однако, приходилось напрягать все силы, чтобы не потерять след, и за первые часы гонки расстояние между дичью и преследователем увеличилось. Вскоре, однако, Младыш начал сокращать расстояние, понемногу, но достаточно для того, чтобы стоило продолжать охоту. Ночью Младыш отдохнул несколько часов, поел и поспал, а на следующий день должен был до полудня бежать по следам, пока снова не увидел свою дичь.
Следующей ночью преследуемый человек попытался пустить в ход жалкие уловки: перешел через воду, вернулся назад и спрятался в каменистом тюле; но Младыш снова выследил его, поднял и погнал, преследуя по пятам. Они успели пробежать уже много миль и очутились теперь в совершенно незнакомой Младышу местности.
Целые табуны диких лошадей срывались с места, описывали вскачь круги, останавливались и смотрели на Младыша, который, проносясь мимо них, скрежетал зубами далеко не с кротким видом. Гонка эта мало отличалась от ежедневной его охоты, — разве только тем, что дичь на этот раз была благороднее и желаннее обыкновенной. Последний день беглец подвигался вперед уже медленно, видимо, ослабевая. Теперь они выбежали к воде и повернули вдоль берега, усыпанного мелким песком, круглыми камешками и разными диковинными штучками. Младыш с любопытством приглядывался ко всему, что видел на берегу, и принюхивался к бившему в нос острому запаху, но ни разу не остановился. С этим можно было подождать, — догонять оставалось каких-нибудь несколько минут. Человек впереди еще бежал, но силы покидали его, и по его спине видно было, как ему тяжело. Наконец, он покатился на песок, приподнялся и попытался двинуться дальше, но уже на четвереньках; охота была закончена.
Младыш длинными прыжками приближался к своей добыче, не держа наготове топора; тут достаточно было и зубов; он уже облизывался заранее, предвкушая утоление голода, а главное, жажды.
Тут он увидел, что это была женщина. В ожидании своей участи она лежала на коленях, уткнувшись лицом в песок. Она не издала ни звука, когда Младыш дотронулся до нее; он перевернул ее, и взгляды их встретились. Всякая мысль об убийстве исчезла у него. Разумеется, ее надо оставить в живых.
Но он все-таки оскалил зубы в последней вспышке мстительного чувства за все то страстное напряжение и труд, которых стоила ему эта охота.
Как только женщина почувствовала, что останется в живых, выражение ужаса в ее глазах сразу пропало, а затем она тоже оскалила зубы, будто хотела укусить; но ни один из них не укусил другого. Это была первая улыбка.
С тех пор они стали скитаться вместе. Их было только двое на Леднике, — единственная человеческая пара на севере.
Солнце прорвало тучи и увидело, что других нет… Так возникла моногамия.
Море
Тут уместно рассказать, как Младыш много-много лет спустя, прожив со своей женой целый человеческий век внутри страны, был охвачен неизлечимым недугом — страстной тоской по морю.
Начало ей было положено той трапезой из свежих ракушек, которой он и женщина утолили свой голод на берегу моря, когда он догнал ее, и они вызвали на свирепых лицах друг друга первые улыбки. Воспоминание об этом угощенье, когда Младыш впервые отведал соленой пищи, стало для него единственным, чему он всегда радовался, словно вспоминая что-то очень важное.
С вкусовым воспоминанием сплеталось еще удивительно ясное и приятное воспоминание о часах, проведенных тогда с Маа (имя это дали ей впоследствии ее дети) во время их отдыха на песчаном берегу. Младыш исследовал круглые камешки и другие незнакомые предметы; кое-что оказалось съедобным, хотя и не все было одинаково вкусно. Потом он глубоко вдыхал в себя запах моря, воды которого были чернее всех вод, какие он видел внутри страны, и не имели берегов по другую сторону — насколько хватал глаз. И на вкус эта вода была другая, странная, но довольно приятная, если не пить ее слишком много. Белые птицы с резкими криками летали над волнами, которые, по-видимому, катились куда-то далеко-далеко.
Не дал ли тогда Младыш обещание самому себе вернуться на этот берег опять, а потом забыл его? Не оно ли взывало к нему? И почему тот день был так прекрасен, так невыразимо приятен сам по себе, что воспоминание о нем стало скрытым источником всего, что с тех пор Младыш делал по доброте? Вспоминая, спустя много лет, о том дне, он покачивал головой, и Маа во время скитаний, подымая глаза от своей ноши, нередко замечала, как по суровым чертам мужа пробегал какой-то слабый, светлый луч, что-то вроде улыбки, скользнувшей по его лицу в тот день на берегу моря. Маа догадывалась, что муж о чем-то тоскует, причем вряд ли о ней, и смиренно поправляла на спине свою поклажу, всегда увенчанную грудным младенцем. Для нее во всем мире не было ничего, перед чем бы она преклонялась более, чем перед священной тоской мужа, и она выражала свое участие немой, беззаветной преданностью и готовностью следовать за ним до самой смерти.
Да, Младыш тосковал по морю. Годы отделяли его от краткого мига, проведенного на берегу; его жизнь стала сплошной зимой, — но тот миг так и остался незабвенным, единственным. Неведомое закралось в его сердце, когда он сидел на белом песке и смотрел на волны, катившиеся в неведомую даль, куда не мог достать его взор. Было что-то чудесное в том мгновении, которое вошло в его кровь и определило участь его самого и его рода.
