— А много там лошадей?
— Увидишь.
Вот напала болтливость. Как икота. Зуб на зуб не попадает, а рот не могу закрыть.
— А кого там больше: самцов или самок?
Ржут. Дураки. Я и сама знаю, что они мерин и кобыла называются, но некрасиво звучит.
— Постой здесь. Сейчас пригоним. И не жуй хлеб, ничего и так уже не осталось.
Все. Взяла себя в руки. Прекратила дрожать. Стиснула зубы. И сосредоточилась на одном: не дам, не дам себя сбросить! Руками-ногами вцеплюсь — не посмеет!
— Чего ты в забор вцепилась? Иди сюда. Мы тебя во-он на того старпера посадим. Он не шибко резвый.
— Мишка! Давай ее на Гнедка подкинем.
— Гнедко, Гнедко, хороший! На хлебушка!
— Мишка, давай на раз-два!
— Раз-два-ап!
— Ну, чего ты на живот улеглась?! Ногу-то перекидывай!
— Давай, Мишка, еще раз!
— Знаешь, Богдан, я не нанимался всяких дур на лошадь затаскивать! Она мне своим сапогом в глаз заехала! Вон и Гнедко от нее пердит с натуги.
— Да брось ты, человек никогда лошади не видел. Давай последний раз, ну!
— Раз-два-ап!
— Села? Уздечку держи. Да не вцепляйся ты, рот коню раздерешь!
— Ну, пошел! Пошел! Но-о!
До чего жутко сидеть на живом существе. Кажется, я сползаю на бок. Или это лошадь боком идет? Нет, лошадь стоит. Ее ничуть не беспокоит, что все уехали. Дорогу-то она хоть знает?
— Но-о, слышишь, лошадушка, но-о!
Ай! Так не честно! Нужно было предупредить! Я же не знала, что лошадь может так резко голову опустить! Теперь осталось только пол-лошади! Я на пол-лошадях ездить не умею!
— Гнедко хороший. Хороший. Подними головку, а?
— Ты куда запропастилась?
— Он ехать не хочет.
— Ладно, садись позади меня и держись. Мишка с Вадькой уже за мостом.
Знала бы лошадь, что я дочь циркового артиста, заржала бы. А чего ржать? Во всех кино спина у лошади ровная, как диванный валик. А на самом деле сядешь — не обрадуешься. Спасибо, хоть Богданов не смеется.
— Вы всю смену конюхами будете?
— Угу. Больше никто с лошадьми не умеет.
— И что вы делаете?
— В ночное ходим. На кухню и на ферму воду с реки возим. Вчера поливщиков на капустном поле водой снабжали.
— А когда бараки строили, кто хуже всех работал?
— Тебе-то что?
— Та-ак.
— Все нормально работали.
Не хочет говорить. Но все-таки с Пшеничным у них что-то произошло. Я же чувствую. Надо будет потом еще раз осторожненько подкатиться.
— Сто-ой! Приехали. Спрыгивай, я подержу.
Какой нереальный лес! Как в черно-белом кино. И туман клубится над чертовым варевом. Звуки подкрадываются со всех сторон. Ближе, ближе! Трава высокая, мокрая, ноги вязнут!
— Гнедок, можно я около тебя постою? Пожалуйста, не кусай меня. На, Гнедок, корочку. Спасибо, что у тебя губы живые, теплые.
— Ты чего тут стоишь? Наши вон костер развели, картошку пекут. Оставь коня, пошли.
Хорошо как у костра. Даже мальчишки злиться на меня перестали. Неужели они целую ночь у костра так сидят? Вряд ли. Скорее всего они скоро уснут. Тогда можно будет расспросить у Богданова, что же тут произошло в мае.
— Вкусная картошка?
— Угу. Только я вся в саже перепачкалась.
— Идем на реку, покажу, где вымыться.
Если бы Пшеничный действительно в колхозе что-то натворил, стал бы он так развязно держаться? Стал бы претворяться, что старожил, и все тут знает?… И шуточки скользкие отпускать: «Мы в женских туалетах дырок навертели для удобства обозрения»?
Но если он ничего не натворил, то почему так старательно избегает меня? Почему так демонстративно увивается за Риткой?
— Слушай, ты Алку очень не любишь?
— Я?! Я ничего… Это она, по-моему, меня не очень…
— Да я и сам вижу, что она всего-навсего глупенькая девчонка. С ней и говорить-то не о чем. А вот представляешь — не могу. Не могу послать ее подальше. Чего она только своим скудным умишком не придумывала — а вот не могу и все. Дурак, да?
— А что тут Пшеничный натворил?
— Этот-то? Ничего. Делать ничего не умеет и не хочет. Пришлось в город турнуть.
— Туман опускается. Красивое небо, да?
— Угу. Пошли к нашим. Пора коней гнать обратно.
Странные у меня получаются два города. Город счастливчиков, в котором живут те, кого любят, — это город недобрых людей. Зато в другом — живут хоть и несчастные, но зато добрые.
— Девчонки! Каша, кажись, пригорает!
— А ты мешай сильнее.
— Палка не достает до дна! Убавьте огонь!
— Это тебе газ, что ли?
— Не убавляйте! Наоборот, подбросьте дров, вода для кофе не закипает!
— Так бросать или не бросать?
— Не надо! Давайте кастрюлищи поменяем местами.
— Ага, попробуй их сдвинь.
— Горн слыхали, сейчас после зарядки как рванут в столовую — живьем ведь сожрут.
— Лаш, беги скорее ложки-миски раскладывай!
— Какая все-таки англичанка — отмерила продукты и пошла досыпать. Даже не поинтересовалась, умеем ли мы чертову кашу котлами варить. Ник. Мих. бы так никогда не сделал.
— Она только и знает со своим «ашниками» возиться.
— Нин, а если из кофейной кастрюли долить кипятку в кашу?
— На кофе не хватит.
— Рит, по-моему, так кофе вообще не варят. Нужно было сразу смешать воду с молоком, а когда закипит, ухнуть туда пачку.
— Вот и вари сама, раз такая умная.
— Девчата, не ссорьтесь, попробуйте лучше кто-нибудь кашу, может, она готова?
— Я не могу, у нас дома такую не варят.
— Подумаешь, не варят, а прошлую неделю ты ее ела?
— Ну-ка? Вроде, не готова. Вы ее солили?
— Ларка солила.
— Может, тогда молока добавить?
— А на кофе?
— Да черт с ней, с кашей, вчера у второй бригады не лучше было.
— Лаш, ты чего жуешь?
— Я не жую, я хлеб маслом намазываю.
— Лар, иди ты помешай, у меня уже от палки мозоль на пальце.
— Ого! Как ко дну пристала! Теперь ее зубами не отдерешь.
— Девчата! По местам: англичанка идет!
— Что-то тут у вас горелым пахнет?
— Да каша вот…
— Ничего, крышкой закройте, дойдет.
— И кофе не закипает…
— Сыпьте так, зарядка кончается. Масло разделили?
— Нет, мы решили бутербродами.
— Дайте-ка попробовать… Прекрасно, через пять минут запускаем первую смену.
— Лаш, ты опять жуешь?
— А чего, англичанка ест, а я рыжая?
— Не, Лаш, ты не рыжая, ты серо-буро-малиновая, в крапинку.
— Девчата! По местам! в столовую прут!
— Кто кашу разносит?
— Мы с Ниной.
— Кто кофе?
— Ритка с Ларкой.
— Ладно, мы с Лашей наливаем и накладываем.
Зря мы с Ниной кашу вызвались разносить, сейчас «вэшники» как попробуют, так и начнут выпендриваться!… Будто они сами лучше приготовят.
— Ну, чего «вэшники» говорят?
— Ничего. Наряды обсуждают. Их на веники сегодня.
— Пронесло. Свои ругать не будут.
— Ку-ухонные, поторапливайтесь, все уже пожрали, а мы сидим.
— Да мы и так рысью.
— Пристроились тут у печки. Живей!
Что Алка на меня так уставилась? Кто-нибудь, наверно, проболтался ей про «ночное». Ну и дураки. На лошадях как будто покататься нельзя.
— Эй, кухонные, вы чего это трудящихся помоями кормите? Сами-то, небось, такое жрать не будете! Мы сейчас на кукурузу, а вы себе картошки нажарите и трескать будете!
Что это Алка — с ума сошла? Какая картошка? Она хочет, чтобы все взбунтовались и не ели? Вон, многие уже ложки опустили.
— Неправда, мы старались.
— Ах, старались?! Вот взять бы эту кашу и размазать по вашим поганым харям!
Куда делась вся бригада? Хоть бы они ей сказали… И вообще, почему весь класс молчат? Она же не права!
— Заткнись. Не позорься.
— А-а-а, заступничек нашелся? Ночь прошлялся, потом выдрыхаешься и к их картошке пристроишься!
— Я сказал — заткнись!
— Ну, лошадник, подойди только ко мне, при всех говорю: плюну в твою поганую рожу!
— Горн! Пошли, робя, по нарядам.
Какие все-таки девчонки… Спрятались на кухне. Бросили меня одну на растерзание толпе. Только Богданов заступился. Ему еще за это влетит.
— Во напачкали! Прямо как свиньи.
— Да-а, тут мыть не перемыть.
— Думаешь, после нас меньше оставалось?
— Миски-то еще что, вот бак из-под подгоревшей каши — чистить не перечистить.
Почему девчонки только о посуде говорят? Или они Алку не слышали? Вряд ли, она так кричала, что до самых бараков слышно было.
— Девочки, давайте я кастрюлищу из-под каши отдраю. Я ее залью водой, а когда отмокнет — поскоблю ножом.
— Чего лезешь? Твоя, что ль, кастрюля?
— Ты что, Лаша, при чем тут «моя»? Она же самая грязная.
— Я ее первая застолбила.
— Да тебя тут даже не было. Девочки, скажите ей!
Молчат. Смотрят на кастрюли и молчат. Будто не знают, что Лаша в жизни ничего не отчистила.
— Ну, хорошо, Лаша, я тогда из-под кофе возьму. У нее дно тоже черное.
— Я тебе не Лаша. Думаешь, очень умная, а сама — побирушка. Нинкин купальник напялила и носишь.
— Она же мне сама отдала. Он ей мал…
