— Зачем же растрясать, ты монументом встанешь на берегу, как девушка с веслом, и культурно украсишь темную деревню.
Уф, перетянула Лашу. Да, «нелегкая это работа — из болота тащить бегемота». Даже пальцы свело от секатора. Чик-чик, бедные березовые ветки, чик-чик. Скоро рабочий день кончится.
— Лаш, поутаптывала бы ты ветки, вон уже бригадир едет.
— Чо я, пусть Нинка своими козьими копытцами утаптывает.
— Нин, давай своими стройными ножками.
— Чо я? Айда все вместе!
— Айда! Рок-рок раунд зе клок!
— Ну, вы, «бэшники» с приветом! Смотрите, как ветки примяли. Где тут два куба наскребешь?
— А ваша бригада что — два кубометра сделала?
— Ха — два! Мы веткам такой начес соорудили, что все пять будет!
— Жилы вы, «вэшники»! Жилы много не нажилят!
— Ах, вы обзываться?! Бей «бэшников»! Растаскивай у них ветки!
— Ларка!!! Ритка!!! Наших бьют!!!
Совсем мы озверели в деревне. Деремся хуже мальчишек. Мальчишки хоть ногами не лягаются и за волосы друг друга не таскают!
— Девочки, прекратите! Нина, Ларусь, Рита! Некрасиво!
— Ну, мы им дали!
— Лаша лучше всех дралась!
— Побежали своей литераторше кляузничать!
— Здорово нас сегодня на линейке будут прорабатывать! Норму не выполнили! Ларка с Риткой Ник. Миху нахамили! Да еще с «бэшниками» подрались!
— Так им и надо!
— Черт с ним, с этим колхозом! Скоро уедем отсюда и забудем о нем на всю оставшуюся жизнь.
Нет. Меня колхоз долго не оставит в покое. По ночам будут тянуться перед глазами бесконечные капустно-кукурузные полосы, кружиться березовые ветки. Голодные телята будут жалобно мычать и тыкаться влажными носами в руки. А потом, когда я вернусь в город, зеленые ряды начнут размазываться в памяти. Краски размокнут, потекут, как акварель на дожде.
И я снова начну бессовестно лопать щи с капустой и котлеты из телят, совершенно не думая ни о грустных мордочках, ни об огромном труде, вложенном в эту «сельхозпродукцию».
Говорят: «Время летит».
Получается, что оно летит вперед. А на самом деле это я мчусь вперед, как в электричке, а время мимо меня — назад. Вот мимо окон проплыли деревья, промелькнул колхоз, наша квартира в городе…
Того и гляди нашу дачу проеду. Пора вылезать. Ну-ка, посмотрим, как тут она без меня поживает.
— Забор! Антонина Ивановна, откуда у нас забор?!
— Может воспитанная девочка так кричать?
— Ой, здравствуйте, Антонина Ивановна, это я в колхозе одичала. Жуткий забор, правда? Весь дом изуродовал.
— Какая никакая, а ограда. Без нее комиссия не приняла бы дом.
Ага, домина, значит, тебя уже приняли. Поздравляю. Жалеешь, небось, что не вышло из тебя заграничного коттеджа? Ладно, не горюй. Что бы ты делал со своим европейским видом среди петушихинских изб? Курам на смех такое соседство.
— Антонина Ивановна, а кто сделал это высокохудожественное обрамление? Анютины рабочие?
— Может воспитанная девочка позволять себе замечания по поводу действий взрослых?
Не может. Потому что у «воспитанной девочки» нет таких домоукращательных и домообживательных сил как у взрослых. Вон после Анюты как дом присмирел, даже халтурная штукатурка сыпаться перестала.
— Антонина Ивановна, а когда папа отсюда уехал?
— Отца твоего я в этом году вообще на даче не видела, говорят, он в Москве.
Понятно. Значит, это надолго. Боюсь, что дом без папы совсем отобьется от рук, начнет разваливаться. Он любит, когда кто-то приезжает и начинает жестко распоряжаться: забор сюда! мусорную яму туда! доски отсюда! железо оттуда! Придется прямо сегодня показать ему, что я теперь не какая-нибудь соплюшка — не хуже колхозников умею сражаться с огородными джунглями.
— Антонина Ивановна, что это за старуха в детской панамке по участку Раскиных разгуливает?
— Эта особа — двоюродная сестра Арта.
— Богдацкая?! Из-за которой Раскин сидел в тюрьме?!
— Раскин был репрессирован по доносу ее мужа. Они разведены.
— Все равно она не имела права сюда приезжать.
— Мне тоже не понятно христианское всепрощение Валентины Петровны.
— А Арт?
— Я бы не назвала поведение Арта этичным. Столько лет пользоваться гостеприимством Валентины Петровны, а потом купить дом под Псковом, а сюда вселить свою родственницу.
— Раскин теперь пьет наверно?
— Мне кажется, нас с тобой это не касается. Кстати, Шура поступил в театральный институт.
— УРРА-А-А!!!
— Только, пожалуйста, не несись туда, как сумасшедшая. В твоем возрасте девочке неприлично появляться в чужом доме без приглашения.
Подумаешь, «неприлично». Сказали бы еще, что я за Шуркой бегаю. Очень надо. Он теперь так загородится своим институтом, что и разговаривать со мной не станет. Вот если бы он знал, что я тоже поступлю в университет и стану либо ученым, либо писателем, тогда бы он еще подумал задирать передо мной нос или нет.
Ой! Кто там шевелится в кустах?! А-а-а, это ты, Рыжий Вася. Сбежал с раскинского участка? Боишься доносчицы? Не бойся, я тебя не дам в обиду. Хочешь, я про тебя сказку сочиню? Или даже пьесу? Такую, чтоб Шурка прочитал, она ему понравилась, и он поставил бы ее в институтском театре. Хочешь? Раз ласкаешься, значит, да. Ну, слушай. Жила-была во времянке Старуха. С виду она была добренькая, ходила в панамке в красный горошек, поливала цветочки. А по ночам прокрадывалась на чужие участки, вырывала из земли цветы, поливала их мертвой водой и смотрела, как они умирают. А потом засовывала их обратно в землю, как ни в чем не бывало. В темноте ее никто не мог видеть, кроме большого Рыжего Кота с фисташковыми глазами. Он как почувствует, что старуха крадется к цветам, хвост распушит, когти выпустит и ш-ш-ш на старуху. Кот когтями, а она его метлой — шварк-щварк, всю шкуру в кровавую полосочку издерет. А утром: «Васенька, бедненький котик, кто же это тебя так?»
При свете дня Рыжий Кот старуху боялся и убегал на соседний участок прятаться к Девочке. Девочка жила совсем одна в большущем доме. Дом был мрачный, холодный, весь скрипел и рассыпался. Девочка не знала, что это Старуха его заколдовывала. Каждое утро девочка вставала, приносила в ведрах кирпичи, песок, цемент и поправляла разрушающиеся стены. А потом кормила Рыжего Кота молоком и колбасой. Кот с удовольствием пил молоко и с каждым днем становился все больше и больше. И вот однажды во время ночного сражения с колдуньей Рыжий Кот ка-ак прыгнет ей на спину! И загрыз!
— Антонина Ивановна! Я сказку сочинила! Хотите, расскажу?
— Ну-ну, ты и маленькая фантазеркой была. Вечно что-нибудь придумывала.
— Хорошо я обкопала вокруг кустов?
— Прекрасно. Теперь будем надеяться, сестры Петуховы перестанут комментировать наш огород на всю деревню.
Собирай грабли, лопату и мойся, а я пойду пока посмотрю, что можно приготовить на ужин. Скоро мама приедет.
— Ма-ам, я пьесу написала! Про ведьму! Не до конца, конечно, скорее, только до половины.
— Угу.
— Представляешь, мне после колхоза было так скучно, что я подумала… Хочешь послушать?
— Угу.
— Это про Старуху и Девочку. Старуха с виду добрая, а на самом деле она убивает цветы…
— Потом расскажешь. Нам сейчас нужно дом на зиму законсервировать.
— А ты потом послушаешь?
— Угу. Тащи из подвала доски.
До чего сыро в подвале, бр-р-р. Как бы не задеть в темноте головой балку. А что, запросто — тюк башкой, и все дурацкие мысли вышибет. Все равно моя писанина никому не нужна. Антонина Ивановна скажет — фантазерка, бабушка руками замашлет: по отцовским стопам пошла! Всю жизнь глупостями будешь заниматься! Даже Шурка толком слушать не станет. Скажет, у него своих идей, как собак нерезаных.
— Достала доски? Молодец. Ставь их снаружи у окон. Только осторожней, не задави виноград, над которым Антонина Ивановна столько лет бьется. Пожалуй, в этом году он хорошо пошел.
— Угу.
Зачем люди вообще книги пишут? Ну, великие — понятно: их все читают. А, например, папа? Для него это работа. Как для других лечить, учить. Почему же на меня, когда я заговорю о пьесе, смотрят, как на бездельницу? Заранее убеждены, что ничего не получится? Но как может сразу что-то получиться, если ты никогда не пробовал?
— Не экономь гвозди, прихватывай каждую доску сверху и снизу.
— Дождь начинает накрапывать, не успеем закончить.
— Должны успеть. Нам скоро в город переезжать.
— Еще ведь воду из бочек выливать, деревья окапывать, листья сгребать… Зачем торопиться: папа приедет и поможет.
— Твой отец только и смотрит, на кого бы этот дом взвалить, да еще самому сверху сесть и поехать.
Как нехорошо мама сказала. Как будто папа виноват, что наш домина так и норовит кому-нибудь на плечи взобраться — тащите его! Не зря же бабушка столько лет твердит: «Ох, погубит вас эта дача! В гроб вгонит! Сгноит!» Только бабушка не понимает, что дом нас не физически уничтожает, а отрывает друг от друга. Каждый начинает жить сам по себе. Он разрушает семью.
