Нет, мы не воюем с такими мирами. Но и не проявляем себя, открыто. Есть такая условность – закрытый контакт. Понимаешь ли, в любом из человеческих сообществ существуют и гении и мерзавцы, и просто умные, думающие люди, которым всего-то и не хватает, как правильно поставленных вопросов, и, может быть, немного правдивой, или под другим углом осознанной информации.
И все. Все остальные выводы люди способны сделать сами, как и сделать выбор в пользу жизни, а не... гибели. Мы ни с кем не воюем. И, может быть, нам никогда не придется вспомнить и узнать, что же это такое – война. Что такое ненависть, разъедающая душу и страх. Что такое боль потери, и неуверенность в завтрашнем дне.
Да, может статься, что все ж, случится нечто. Но я искренне надеюсь, что воевать более ни с кем и никогда нам не придется. Хотя бы потому, что, воюя с драконами, призраками и химерами, так легко потерять человеческое лицо и стать подобием того, с кем ты воюешь. Нести не мир, а агрессию. И даже знание, что там, где-то за пределами известного нам мира может таиться опасность, может породить агрессию, подготовить сознание к ней, принять ее".
Сенатор тихонечко улыбнулся. Когда-то он был уверен в этих словах, теперь, впрочем, тоже. И даже зная об Эрмэ, о ее ненасытности, о ее вечной готовности к войне, перед лицом которой Лига казалась такой слабой. И такой прекрасной. Как ожерелье Аюми, сотканное из отдельных, ничем не скрепленных и, в то же время, прочно спаянных невидимым колдовством камней. Лига, в которой так вольно дышалось и свободно жилось.
«Что же будет с нами? – подумал он на ходу, – что же будет с этим миром? Неужели нам суждено стать драконом и потерять то лицо, которое сейчас мы имеем? И только из-за того, что там, на окраине притаился монстр, что навязывает нам свои правила игры и свои повадки? Что же будет, если на наших руках окажется кровь? А у нас нет другого выбора, кроме как убить или быть убитыми. Теперь нет».
Он вновь вспомнил Имрэна, его точеное лицо, волосы, что казались огнем, ярым пламенем, глаза глубокие и мудрые, и добрую, всепрощающую улыбку. Он никогда не мог представить Имри с оружием в руках. Он никогда не мог представить его ненавидящим, взбешенным. Никогда. Как и Лиит.
Агрессия им обоим была явлением чуждым и чужим. А, сталкиваясь с ее проявлением в людских поступках, вдруг, неожиданно, оказывалось, что они оба и беззащитны и ранимы, несмотря на мудрость и знание. Не смотря на мощь цивилизации, к которой они принадлежали. И не смотря на то, что им самим было так легко, так просто творить все что угодно. Все. Парить в небе, пройти босиком по звездам, и, даже изменить в чем-то этот самый мир. Мир, в котором таким, как они места нет, покуда в нем существует агрессия.
Он вспомнил Лиит, тонкое лицо, волшебство ее рук, которым дано было умерять боль, любую боль. И боль тела, и боль души. Он вспомнил, отчетливо, как не вспоминал давно, лицо на котором отражались чувства, делая это лицо стократ прекрасным, оттого как никогда это зеркало не отражало душевного неспокойствия, темной мятежности, желания причинить боль.
Помнил, как стоя у окна, она глотала свежий воздух Софро, чувствуя как там, в неведомой дали, происходит нечто странное и страшное, как гибнет ее народ, ее раса, по обычаю своему вставшая на защиту юного, еще не окрепшего мира. Не их вина была в том, что созданные, как самое совершенное оружие в мире, они так и не научились отстраняться от чужой боли, игнорировать ее, быть в стороне. А, в сущности, у них не было никакого выбора.
Не было выбора, ибо можно только рассуждать и прикидывать, остались ли бы они существовать, отстранившись, позволив Эрмэ, Первой Империи, смести Лигу еще тогда. Или их все равно бы накрыл ураган чужих чувств и мыслей, настигло облако гибели? Ведь об этом всем можно было только предполагать, ибо он, зная Странников, знал и то, что остаться в стороне, смотреть, как гибнут из-за их бездействия миры они не могли. Не могли. При любом раскладе.
Им более было дано жертвовать собой, словно они начисто были лишены инстинкта самосохранения, взамен него, обладая таким же безрассудным и слепым инстинктом сохранения всего живого. Много раз, глядя в глаза Лиит, он понимал, что эти существа, против всех ожиданий создавших их, являются квинтэссенцией любви, любви всеобъемлющей, неискаженным зеркалом Вселенной.
В тот черный день (он знал, он видел) ее отравляло это знание, это происходящее, эта суть, что как кислота, разъедала душу. Она, глотая сумеречный воздух, задыхалась, от эмоций, от чувств, от чужой боли. А у него не было сил, прекратить этот кошмар, не было сил, возможностей и знания. И в душе была такая же боль, боль предчувствия и понимания, знания, что он ничем не может ей помочь и ее спасти.
Он глядел, как тускнеет ее пламя, затухает на пронизывающем, стылом ветру чужой ненависти, понимая, что теряет свою мечту и свою любовь, тот светоч, который вел его по этой жизни. И чувствовал боль, зная, что теперь придется учиться жить без нее. Он не желал, не хотел без нее провести в этом мире и лишней минуты. Но был Имри, поразительный, большеглазый мальчишка, и была Лига, маленькая Лига, ожерелье из трех планет, то, что он должен был сохранить и защитить. То, что должно было стать его смыслом жизни с того момента, в который он ее терял.
Сенатор вновь вздохнул, чувствуя себя таким же потерянным, как в тот день, давным-давно, чувствуя непонятную боль потери. Лига, он вдруг, неожиданно понял, что теряет ее. Теряет давно, не остановив белокурую бестию, Локиту сразу, как только заподозрил. И хуже всего, что некому было дать ему дельный совет. Разве что Имри, но Имри и сам не знал, как поступать и что делать.
И в какой-то момент, вдруг, он пожалел, что все не завершилось так давно и сразу. Что этот бешеный танец страстей, мыслей, надежд, еще не окончен для него.
Как было бы просто уйти вслед Лиит. Тогда. Тогда не было бы этих сомнений, не было бы ничего, что тревогой грызет его душу. Или, ему было бы все равно.
Он остановился и мысленно отругал себя, чувствуя, что начинает малодушничать. "Отвык, – сказал он себе, – оброс жирком, сенатор, обленился. Как сытый кот, которому просто лень ловить мышей. В Закрытый сектор бы тебя, наравне со Стратегами, сгонять жирок с тела и извилин. Как там, они говорят: «Безвыходных ситуаций не бывает, а не видишь выхода, ищи вход, И надейся. На лучшее. Всегда».
Вот и надейся, и верь, и твори. Любя. Не смея ненавидеть, ибо ненависть разъедает душу. И кого ты ненавидишь? Слепцов, что, не видя солнца, утверждают, что миром правит мрак? Ну, так это – спорный вопрос".
Он постоял несколько секунд, чувствуя, что передышка необходима. И прислушался. Где-то недалеко, чудилось, кто-то тихо всхлипывает, словно устав плакать. Голосок был тихий, тонкий, и, возможно, это только казалось. Но он не смог заставить себя мчаться, как мчался, дальше, мимо, по своим делам. Он медленно пошел на голос, чувствуя, как мурашки начинают бежать по коже.
Холодало. А, может, так просто казалось. Легкий бриз касался кожи, слизывая выступивший на ней пот. Он отер бисерины влаги со лба и прислушался вновь. Где-то близко плакал ребенок, человечек лет четырех – пяти.
Сенатор качнул головой, и приблизился, присел на корточки совсем близко, там, где на скамье, укрытой от света звезд, примостилось существо с косичками, с зареванными глазами и куклой в руках.
– Привет, – проговорил он, глядя на нее снизу вверх, – ты что здесь делаешь, одна?
Девчушка посмотрела на него, словно впервые видя перед собой человека. И отерла слезинки, а он, чувствуя, что у той зареванное лицо и распухший нос, улыбнулся ей открыто и лучезарно, словно надеясь, что она угадает в темноте эту улыбку, чувствуя, что все хитросплетения интриг, отступая, отходят на второй план.
– Привет, – ответила она, все еще всхлипывая.
– Ты потерялась?
Она кивнула, собираясь, было снова зареветь. Поднявшись на ноги, присев рядом с ней, он обнял ее, погладил теплой ладонью по пушистым, легким, как пух, волосам.
– Я хочу домой, – проговорила девочка обижено.
– Ну, пойдем, – проговорил он, чувствуя, как она потянулась к нему, – доверчивый, маленький человечек, и как ее ладошка послушно легла в его руку, чувствуя его небезразличие и защиту. И желание помочь.
Он вновь, иронично усмехнулся, зная, что девочка не может в темноте видеть его лица. И бластера в руке, тоже, не видя. Это была странная парочка – отчаянный беглец, с оружием в руках и ребенок, что крепко, крепенько, держал в одной руке куклу, а другой сжимал ладонь этого бродяги, что так и не смог выпустить оружия.
Поколебавшись несколько мгновений, он вдруг откинул оружие в кусты, понимая, что ни к чему это, и что мальчишки из спецслужб могут здорово струхнуть, и со страху наделать глупостей, предположив, что он нашел заложника. Что же касалось эрмийцев, воинов Эрмэ, то... если предстояло иметь дело с ними, то, кто знает, помогло ли бы тут оружие.
