– Что за краля? – усмехнулся незнакомец, – не уж королевская дочь?
Он рассмеялся, следом рассмеялся писец. Рука Лиит, подкравшейся незаметно легла на плечо, успокаивая вновь. И он понял, что нервная, сильная дрожь прошивает все тело, дрожь, рожденная невозможностью затолкать наглецу все слова назад. В глотку.
– Краля, – масляно усмехаясь, ответил писец вновь, – не знаю, чья дочь, но шах Арлараский за такую много денег даст. Хороша баба. Ак княгиня. А караван свернет на путь Нечаянных. Там, за перевалом и стоит их ждать. Дня через два. Апэйлан что-то чувствует, караван гонит. Так подутомятся. А мы их и встретим.
Элейдж недовольно свел брови. Была нечаянная мысль, дождаться, когда угомонятся стражи, взять Лиит и идти, идти одним, избегая людей, не рискуя. Теперь это становилось невозможным.
Нельзя бросить караван, не предупредив, нельзя. Мальчишке никто не поверит. Даже если тот и расскажет. И боязно идти одним. Там, где-то на тропе и их встречают. И их ждут.
Он, качнув головой, последовал за незнакомцем, глядя, как он удаляется в лес. Шел тихо, бесшумно. Незнакомец вывел его на поляну. Там, около поваленного ствола, стояли лошади. И еще один ухарь, ожидая, сидел в седле. Незнакомец взметнулся в седло, направил в темноте лошадь на одному ему ведомую тропу и исчез вместе со своим спутником, растаяв как призрак, как дым в темноте ночи.
Элейдж вернулся назад. На душе было тяжело и стыло. Глядя на то, как Лиит прячет косы под платок, прячет небесную свою красоту, поджал губы. Он молча поднял вязанку хвороста и зашагал за мальчишкой назад, к костру, туда, в лагерь, куда, чуть ранее утек старикашечка.
– О, явился! – услышал он сладенький голосок сразу, стоило лишь сбросить вязанку с плеч.
Рядом стоял писец, глубоко спрятанные глазки блестели масляно, как начищенные монеты.
– Явился, – ответил Алашавар хмуро. Посмотрел на старика и усмехнулся. Тот был согбен, бороденка жиденька, и самое приметное, что имелось в облике – длинный, крючком загнутый нос, словно надвое рассекавший худое, изможденное лицо. Такого можно было одним ударом перешибить. А вот, поди ж ты....
– Вот и славненько. – писец неожиданно сунул ему кружку с элем, терпким, пахнущим явственно и пряно. – Пей, голубчик. Господин Уйвисс угощает. За его милости здравие.
Алашавар, нахмурившись, посмотрел на подношение. Он не отказался б выпить за здоровье купца, исходи предложение от кого-нибудь иного. Из рук этого писаря он не принял бы и глотка воды, при нем набранной в ручье. Опасался.
– Нет, благодарю, – проговорил, стараясь не обидеть крепких детин, что сидели вокруг, понимая, что драться с ними ему не с руки. Да и не хотелось драться. Но они не оценили. Он отметил, что кто-то, особо безрассудный и драчливый уже поднялся с земли, а за ним следом, подымаются другие.
– Пей, – сладенько повторил писец, – не обижай народ, дорогуша. Ты, конечно, может, чужестранец. Но отказаться принять угощение у любого народа – грех. Грешно не поднять чарку во здравие.
Алашавар, глядя на кружок близко подошедших космачей, пить не стал, вылил вино в лицо старикашке, откинул его в сторону. Едва успевши обернуться, уклонился в сторону от первого из нападавших, сделал подсечку, уронив дюжего мужика наземь, как увесистое бревно, отскочил в сторону. Детинушки навалились скопом, дружно и слаженно, и кто-то опрокинул наземь его самого. Видно, подраться тут было первой забавой.
Тихий окрик и свист плети остудили пыл нападавших. Отступив к телегам, мужики ворчали, недовольно, роптали, но перечить не смели. Поднявшись, Алашавар вновь увидел купца, что подходил к нему у костра. Рядом с ним, молодой, безбородый, усатый как кот, стоял страж, поигрывая плетью. Сверкал глазами.
– Что это ты за мое здоровье выпить не хочешь? – смеясь, спросил купец. – Али эль не по вкусу. Так, Рита, – крикнул он бабенке, что всю дорогу ехала в обозе, – налей-ка чарку вина.
Элейдж молча взял кружку с вином из рук яркой, румяной, разбитной женщины, посмотрел на купца и выпил вино, осушив чарку до дна. Через несколько минут хмель ударил в голову, зашумело в ушах. Купец мотнул головой, смеясь, отошел в сторону вместе со стражем. Кто-то, подойдя, положил ему руку на плечо, отвел в сторону, туда, где на малом костерке тихо булькал котелок, распространяя изумительный аромат вареного мяса. Кто-то сунул ему в руки кусок хлеба, кус сыра. От былой недоброжелательности не осталось и следа. Только писец, сидя в стороне, смеялся как-то неискренне и, зябко потирая руки, смотрел на него как змея – немигающе и зло.
Лиит пришла к утру, словно вынырнув из ночного тумана. Он проснулся сразу же, как только почувствовал ее шаги. Посмотрел снизу вверх, сел, поежился в своей легкой одежонке, почувствовав, как холод пробирает до костей. С ней, рядом, шел вчерашний мальчишка, смотрел на нее как на святыню, глядел с удивлением, с неподдельным интересом и робостью.
– Возьмите меня с собой, – попросил он, глядя на Элейджа.
– Куда? – спросил тот.
– Вы в зачарованный град идете, – тихо и настойчиво повторил пацаненок, поежившись от налетевшего порыва ветра, что нес с собой сырую, туманную прохладу, – я слышал, что вчера господин Уйвисс говорил.
– Мало ли что? – протянул Алашавар.
Мальчишка тряхнул светлыми, коротко стрижеными лохмами, посмотрел умоляюще. Глаза у него были глубокими и чистыми. Просящими глазами.
– Я знаю, – прошептал он, – мне мать говорила, когда жива была, раз в сто лет князь с княгиней выходят из своего города, ходят среди людей, людскими тропами, смотрят как оно здесь. Помогают людям. Тем, кто достоин. Наказывают зло. Кого-то, лучших, зовут с собой. Я, наверно, не лучший. Но возьмите меня к себе. Мне тут, с тех пор как мать померла, житья нет. А вы, я же знаю, вы добрые.
Элейдж невесело улыбнулся, слегка виновато, посмотрел на Лиит. Она стояла и молчала, даже не улыбаясь. Синие глаза светились, и он понял – она не звала и не уговаривала, но отказать сейчас, не могла. Алашавар вновь посмотрел на мальчишку, окинул взглядом хрупкую фигурку, пожал плечами.
– Я же знаю, – упрямо прошептал тот, – вы не искатели, не паломники. Возьми меня с собой, князь. Я постараюсь быть лучше, таким, как вы.
А потом была узкая, сложная дорога, взгляд Уйвисса, взгляд стража, которые не сразу смогли поверить. Впрочем, стоило только без церемоний приволочь писца, пригрозить плетью, как тот признался сразу и во всем. Глядя на него Апэйлан, играя плетью, словно вдруг, что-то вспомнил. Сорвал фальшивую бороденку с лица, да так и охнул, произнеся одно только имя, помрачнел лицом, словно окаменев.
– Тайтамир, – сорвалось с его губ.
– Он ударил внезапно помолодевшего старикашку плетью, и заходил из стороны в сторону, словно загнанный зверь. Уйвисс вздрогнул, да и Алашавар помрачнел, припомнив разговоры.
Об этом разбойнике наслышаны были многие. Он был удачлив и счастлив в разбойных делах, грабя караваны, наживал состояние. Шел слух, что, сумев сговориться с одним из сюзеренов, он заработал себе титул, полновесно отплатив награбленными золотом.
Он вспомнил лица стражей, хмурые, злые. И лица мужиков, что этот караван сопровождали. В них была обреченность и растерянная злость. Словно понимая, что все они полягут на этой, сложной тропе, они хмуро молчали, и даже с лица Риты слез яркий, здоровый румянец.
Но никому в голову не пришло повернуть назад. Все знали, что сотня ухарей на добрых конях догонит караван на пол дороге, что не успеют они дойти ни до одной из крепостей, ни до одной из застав, ни до одного форпоста караванщиков, где могли б рассчитывать на подмогу и помощь.
На последней ночевке перед перевалом шуток не было. Мужики точили топоры и ножи, смотрели хмуро. Уйвисс о чем-то разговаривал со стражей. Их было десятка два, хорошо вооруженных, смелых, конных. Но против Тайтамира этого было мало. И он, сам, был хмур и невесел. Лиит напряженно, молчала, не отвечая на его незаданные вслух вопросы, словно о чем-то, неведомом ему, раздумывала наедине с собой. Мальчишка вился подле нее, она иногда говорила ему что-то, и тон голоса служил утешением тем, кто его слышал.
А ночью, по обычаю своему, так же, не сказав никому ни единого слова, тихо и незаметно ушла. Кто-то тихо поворчал ей вслед, что, дескать, негоже, женщине ночью одной ходить неизвестно где, она в ответ только пожала плечами, так же, как и всегда. Но к рассвету, против обыкновения не вернулась.
Не вернулась и к времени, назначенному для выступления в путь. Алашавар чувствовал, как на душе скребутся кошки, как что-то там, в душе обрывается, а, обрываясь, приносит тяжесть, угрюмость, сомнения. И даже в пути, шагая по тропе рядом с телегой, груженной товарами, он все еще ждал ее.
Дорога поднималась вверх, то и дело, приходилось пособлять телегам, убирать крупные камни из-под колес. Маленькие, крепкие лошаденки шли споро, но вскоре и они, почувствовав усталость, сбавили шаг.
