Из глаз Наташи потекли слезы. Она поклонилась мужу до земли и деревянным голосом проговорила:
— Да благословит тебя, батюшка, Юрий свет Андреевич, прещедрый Господь, да хранят тебя московские чудотворцы!..
А слезы лились из ее глаз.
Один из четырех шквадронов рейтарского полка оставался с другими войсками в Москве для охраны Царя и его двора. Ропп хотел оставить с этим шквадроном Лермонта.
— Что-то ты, ротмистр, сам не свой. Может, тебе лучше остаться, подлечиться, а?
Но Лермонт и слышать об этом не хотел.
— В полку, — ответил он, — найдутся охотники остаться в столице, а я полк помогал готовить к войне и обязан помочь ему в деле, вернуться с победой.
Московский рейтарский полк выезжал поутру в поход после молебна посреди древнерусских святынь, недалеко от начавшейся постройки нового теремного дворца.
Джордж Лермонт ехал в служилой броне на чалом башкирце впереди первого шквадрона, и дикие звуки шкотских рожков и волынок провожали его в поход.
Со щемящей тоской оглядывался он на Ивана Великого, на красно-белого Василия Блаженного. И на Спасскую башню, вспоминая лучшего своего друга в Москве Криса Галловея. Вот ведь шкот! Навсегда оставил на главной башне Московского Кремля свой готический автограф, возвышается эта башня над могучей державой, как скала в шкотских горах. А что оставит после себя в Москве он, Джордж Лермонт?!. Только троих детей — будущих воинов.
Истинно сказано, что только Всевышнему ведомо, что мы берем с собой из этой жизни и что оставляем.
С тех пор как Лермонт открыл измену жены, он перестал с ней разговаривать. Если у него к жене было неотложное дело, то обращался к ней через Вильку.
— Слушай, сын, — сказал он незадолго до отъезда, — передашь матери: приехал в Москву монах Иосиф от александрийского патриарха. Он переводит на славянский язык грецкие книги и согласился учить вас, ребят, грецкому и лабинскому языкам и грамоте. Скажешь от меня матери, чтобы устроила тебя и Питера в эту греко-латинскую школу. Она первая в Москве, и я хочу, чтобы вы с братьями были первыми ее участниками. Так и передай матери! Деньги я ей оставил в ее сундуке.
— А почему ты сам не скажешь маме?
— Не твоего ума дела, сынок.
В пыточную Разбойного указа нагрянул Шереметев, спросил начальника Разбойного приказа Трубецкого:
— Проведи меня сей час к Дедишину!
Шереметев редко показывал власть, редко напоминал, что он первый в государстве правитель, предпочитал, чтобы все и так помнили об этом, но на сей раз он шел напролом, и Трубецкой не дерзнул ослушаться.
Дедишин был плох, но еще жив. Молодой, могучий, он довольно легко перенес первые пытки.
— В чем обвиняется? — властно торопя с ответом, спросил хмурый Шереметев, словно не князя Трубецкого, а какого-нибудь дьяка завалящего.
— Воровал, — ответствовал князь, — к ляхам бежал из Смоленска, много душ загубил.
— Не много, а одну, — жестко оборвал Шереметев, — и то по пьяному делу и из-за бабы. У тебя, княже, не меньше грехов на совести. Отдашь его мне…
— Но помилуй…
— Сказано: отдашь его мне.
— Но он…
— Что он?
Трубецкой отвел Шереметева прочь, зашептал:
— Этот Дедишин, тот самый…
— Не тот самый, а сын того самого, Васька…
— Так ты знаешь?! Но он же сын изменщика…
— Никто так не будет выслуживаться, яко сын изменщика государева. Он каленым железом готов теперь выжечь свой позор. Он у меня с Шеиным на Смоленск поедет. Понял, княже?
— Бери себе это дерьмо — Дедишина, — молвил Трубецкой.
«Силен Шеремет-мурза, — подумал он с ненавистью, — знает, что Дедишин Шеина ненавидит, на ту сторону к ляхам мечтает податься. Но еще поглядим, кому он послужит соглядатаем, тебе, Шеремет-мурза, или мне!»
Шквадрон Лермонта, выезжая из Москвы, пел новую песенку, завезенную из родной Шотландии последними пришельцами:
Не в звездах вся судьба людей,Их жизни перемены, —Гляди, гадая, чародей,В глаза моей Елены.Но не сули мне, звездочет,Измены и разлуки,Чтоб не изведать в свой чередТакой же горькой муки.
С дурными предчувствиями уезжал ротмистр Лермонт в поход. Тревожно сжималось сердце. Джордж Лермонт еще никогда так не унывал. Фортуна изменила солдату удачи, фортуна и Наталья. Счастье вроде женщины: коль полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец! Будучи до конца шкотом, пусть и обрусевшим, Джордж Лермонт занялся каббалистикой цифр. На его шкотской родине придавали особый смысл цифре 7, особенно трем семеркам — 777. С 1613-го по 1634-й пройдет 21 год его службы. 21 год — это три семерки — 777. Три топора. Смерть…
Часть III
ПРЕДОК ВЕЛИКОГО РУССКОГО БАРДА
Говорят русские люди, как давно услышал Джордж Лермонт, что родина не там, где ты родился, а там, где в дело сгодился. Нет, нет и еще раз нет! Свою шотландскую родину он сам у себя отнял, разобидевшись на шотландского короля, предавшего, по мнению многих и многих шкотов, бедную Шотландию, променяв на богатую Англию, исконного врага его родины. Но ностальгическая любовь к родине и тоска по ней неимоверная никогда не затухали в его сердце, а наоборот, разгорались с годами все сильнее. И в то же время он все русел, русел и почти совсем уж обрусел на второй своей родине. Постепенно стал он думать не только исключительно по-шкотски, но и по-русски, а уже через десяток лет русский язык стал властно вытеснять шкотский язык, не говоря уж об аглицком. Все реже вспоминал он о своем шотландском дворянстве, все сильнее врастал в дворянство, лично завоеванное в боях в Московии…
Особенно сгодился Джордж Лермонт под конец своей боевой карьеры, когда перед походом на Смоленск, на новую войну с ляхами, он вошел в когорту тех иноземных офицеров, которые задолго до Петра Великого стали под началом главного московского воеводы Шеина перестраивать все русское необъятное войско. Именно Джордж Лермонт стал по требованию самого Шеина перестраивать все рейтарские полки, как иноземные, так и туземные. В 1630–1632 годах Лермонт выковал семь полков рейтаров в первой регулярной армии России. При этом Лермонт и близкие к нему иноземные офицеры, из числа которых он особенно ценил недавних пришельцев из Западной Европы, пользовались всеми последними достижениями в обновлении, модернизации полков нового строя. Под флагом этой новостройки (так она тогда называлась среди русских офицеров) и прошли эти последние два года. Новые рейтарские полки, давно уж доказавшие свою великую пользу армии, были доведены до 9–10 рот общей численностью в 2000 воинов! Пехотные полки тогда имели около 1700 воинов, которые называли мушкетерскими. В рейтарские полки входила на две трети тяжелая кавалерия, вооруженная мушкетами или карабинами и пистолетами, носили они железные шлемы и нагрудные латы. Были в ходу еще копейщики. (Внуки Джорджа Лермонта-рейтара по велению Петра Великого навсегда распрощаются с копьями, отдав предпочтение огнестрельному оружию. Копья Петр заменит трехгранным штыком.) В рейтары шли дворяне и дети боярские. Их и обучал Джордж Лермонт, закладывая основы славной русской кавалерии.
Увы, вряд ли могло присниться ему в самых амбициозных снах, что его потомок станет если не русским Байроном, то русским Шелли, а скорее и тем и другим в разнесчастной России. Но без него — запомним это навеки — не было бы автора ни «Героя нашего времени», ни «Бородина», ни… одного из двух солнц русской гениальной поэзии и прозы…
Лермонт возвращался с Московским рейтарским полком и Шеиным туда, где впервые ступил он на Русскую землю, — под Смоленск. Не только Царь, но и весь народ стремился вернуть ключ-город, вот уже двадцать долгих лет находившийся в руках неприятеля. В 1629 году угасла тридцатилетняя война Польши со Швецией, притушенная Альтмарским перемирием. Почил в Бозе, процарствовав без малого полсотни лет, шестидесятилетний наихристианнейший король Польши Жигимонт III, зарившийся на Московию не меньше Батыя. В том же году преставился и его враг Густав II Адольф, король шведский, на чей трон, раскинув пышные юбки, уверенно села его прекрасная дочь Христиана.
Перед отъездом из Москвы с новой армией главный воевода Михаил Борисович Шеин навестил патриарха Филарета. Святейший лежал в своем патриаршем покое. От него остались лишь кожа да кости, и старый полковник Дуглас наверняка увидел бы на его лице Гишюкратовы черты — тень скорой неотвратимой смерти. Шеин не знал человека, более чуждого непременного для его сана христианского смиренномудрия, кротости и долготерпения. Все последние годы был Святейший предан одной мечте — мечте о победоносной воине против Польши. Он заболел, когда узнал, что злейший его враг на земле — Жигимонт III — наконец-то преставился, отдал душу своему католическому Богу, избежав Филаретовой кары.
