— О, Чарли нет дома, — весело сказала его жена. — Он уехал в Ютику со своей командой, играть в кегли. Они вышли в полуфинал. Он вернется только через десять дней.
Гертруда стала звонить во все мастерские по ремонту отопления, какие были в телефонной книге, но везде ей отвечали, что мастерская перегружена работой.
— Но должен же кто-нибудь мне помочь! — крикнула она какой-то женщине, подошедшей к телефону. — На улице ноль, а у меня не работает отопление. Трубы ведь замерзнут.
— Мне очень жаль, но до четверга у меня не будет ни одного свободного рабочего, — сказала женщина. — Почему бы вам не купить себе электрическую печку? Она обеспечит вам какую хотите температуру в доме.
Гертруда выпила еще виски, подмазала губы и поехала в Партению в магазин металлических изделий, где купила большую электрическую печь. Она вставила вилку в розетку и нажала кнопку выключателя. Свет во всем доме погас, она налила себе еще виски и заплакала.
Гертруда плакала из-за своих неприятностей, но еще горше она плакала из-за того, что эти неприятности — такие мелкие и такие нелепые, из-за того, что дурацкая упаковка бекона или котел центрального отопления могут каким-то таинственным образом ранить самую утонченную часть ее души. Плакала о том, что в этом нелепом мире нет никаких законов и ничего нельзя предусмотреть. Она все плакала и пила виски. Наконец явился какой-то монтер и привел все в порядок, но, когда дети вернулись из школы, она лежала на диване мертвецки пьяная. Они проглотили свои витамины и ушли играть. На следующей неделе испортилась стиральная машина, и вода залила всю кухню. Первый мастер, которому она позвонила, уехал в отпуск в Майами. Второй сказал, что сможет зайти только через неделю. Третий ушел на похороны. Гертруда вытерла на кухне пол, а мастер пришел только через две недели. Тем временем отказала газовая плита, и ей пришлось готовить еду на электрической плитке. Она не могла научиться сама содержать в порядке и чинить домашнюю технику и обнаружила в себе ту же трагическую неприспособленность, какую почувствовала в безработных в Партении, которые нуждались в работе и в деньгах, но отказались рыть канаву. Именно это чувство неприспособленности толкало ее на путь пьянства и распутства, и она отдала дань и тому и другому.
Однажды днем, когда Гертруда была очень пьяна, она обняла молочника. Он грубо оттолкнул ее.
— Господь с вами, хозяйка, — сказал он, — за кого вы меня принимаете?
Воспользовавшись случаем, он набил холодильник яйцами, бутылками с молоком, банками апельсинового сока, сырковой массой, овощным салатом и молочным коктейлем. Захватив бутылку виски, Гертруда поднялась к себе в спальню. В четыре часа снова отказало центральное отопление. Она вновь принялась звонить по телефону. Никто не соглашался прийти раньше, чем через три или четыре дня. Погода стояла очень холодная, и Гертруда с ужасом первобытного человека следила за тем, как к дому подбирается зимняя ночь. Она прямо чувствовала, как стужа заполняет комнаты. Когда стало темно, она пошла в гараж и повесилась.
По ней устроили скромную панихиду в похоронном бюро в Партении. Помещение, где стоял ее монументальный гроб, было залито мягким светом и обставлено как коктейль-холл, а музыка электрооргана была совершенно такой же, какую можно услышать в гостиничном ресторане где-нибудь в Кливленде. Оказалось, что у Гертруды Локкарт в Проксмайр-Мэноре не было ни одного друга. Мужу удалось собрать лишь горсточку почти незнакомых людей, с которыми они встречались во время морских путешествий. Локкарты каждую зиму совершали двухнедельное плавание по Карибскому морю, и на траурной церемонии присутствовали Робинсоны с дизель-электрохода «Гомерик», Говарды с «Юнайтед Стейтс», Грейвли с «Грипсхолма» и Леонарды с «Бергенсфьорда». Священник произнес несколько проникновенных слов. (Слесари, электрики, механики и водопроводчики, которые были повинны в ее смерти, не присутствовали.) Во время краткой речи священника миссис Робинсон (пароход «Гомерик») разразилась горестными рыданиями, не имевшими никакого отношения к данному случаю. Она громко стонала, раскачивалась из стороны в сторону на стуле, судорожно всхлипывала. Миссис Говард и миссис Леонард, а затем и мужчины тоже начали всхлипывать и причитать. Они плакали не от скорби по Гертруде — они ее почти не знали. Они плакали оттого, что поняли, каким горьким разочарованием была наполнена вся ее жизнь.
Мелиса, ехавшая тем же утренним поездом, который увозил останки миссис Локкарт на ее родину, в Индиану, ничего этого, конечно, не знала.
У Гертруды Бендер, с которой Мелиса сидела в вагоне, были крашеные золотистые волосы, столь тщательно и искусно уложенные на затылке, что Мелиса недоумевала, как ей удалось этого достигнуть. Она была в мехах под цвет волос, на запястье позвякивали шесть золотых браслетов. У этой хорошенькой и пустой женщины была непререкаемая власть, которую дает большое богатство, и говорила она резким и громким голосом. Она рассказывала о своей дочери Бетти.
— Она беспокоится об уроках в школе, но я ей говорю: «Бетти, — говорю я, — об уроках не беспокойся. Уж не думаешь ли ты, что я добилась теперешнего положения благодаря тому, чему научилась в школе? Заботься о своей фигуре и учись хорошим манерам. Только это и имеет значение».
Напротив Мелисы сидела старая дама, которая склонила голову под тяжестью шляпы, отделанной матерчатыми розами. Места по ту сторону прохода занимала семья — мать с тремя детьми. Они были бедняками, об этом свидетельствовали их дешевая поношенная одежда и изнуренное лицо женщины. Один из ребят был болен, он лежал на коленях у матери и сосал большой палец, Мальчику могло быть года два или три; но трудно было сказать точно, сколько ему лет, такой он был худой и бледный. У него были язвочки на лбу и на тоненьких ножках, а вокруг рта — глубокие складки, как у взрослого. Он казался больным и несчастным, но в то же время настойчивым и упрямым, словно сжимал в кулаке обещание чего-то неожиданного и праздничного, от чего он не отступится, несмотря на свою болезнь и на незнакомую обстановку поезда. Он громко сосал палец и вовсе не собирался покидать то место, которое досталось ему в жизни. Мать склонилась над ним, как, наверно, делала это, когда кормила его грудью, и напевала ему колыбельную песню, а поезд меж тем проезжал Партению, Гейтсбридж, Таксон-Вэлли и Токинсвилл.
— Не понимаю людей, которые перестают заботиться о своей внешности, когда их к этому никто не вынуждает, — начала Гертруда. — Я хочу сказать, разве можно быть похожей на огородное пугало? Возьмите, например, Молли Синглтон. По субботам она приходит вечером в клуб в толстых очках и в безобразном платье и удивляется, почему ей там не весело. Незачем ходить на вечера, если ты на всех наводишь тоску. Я, конечно, знаю, что я уже не девочка, но со мной все-таки танцуют те, с кем я хочу танцевать, и я люблю нравиться молодым людям. Приятно видеть, как они петушатся. Просто удивительно, чего только мы не можем сделать, если захотим. Подумайте, один рассыльный из бакалейной лавки написал мне любовное письмо. Чарли я, конечно, ничего не скажу, никому не скажу: ведь бедный мальчик может потерять работу, — но какой смысл жить, если по тебе время от времени кто-нибудь не сохнет?
Мелиса была ревнива. Захвативший ее поток чувств был явно нелеп, но сила его от этого не уменьшалась. Она уже безотчетно убедила себя в том, что Эмиль ее обожает, и мысль, что он обожает многих других, что, может быть, в списке его привязанностей она стоит самой последней, потрясла ее. Это была бессмыслица, но она соответствовала истине. Казалось, он стал средоточием всех ее помыслов, и она инстинктивно чувствовала, как много для нее значит его восхищение. Сознание, что она вообще придает значение его ухаживаниям, было для нее бесконечно унизительно, и все же это сознание продолжало ее мучить.
Она уехала из Нью-Йорка днем и, вернувшись домой, позвонила в бакалейную лавку Нэроби. Заказала буханку хлеба, чеснок и цикорий — все это было ей не нужно. Через пятнадцать или двадцать минут он был тут как тут.
— Эмиль, — сказала она.
— Да?
— Вы когда-нибудь писали миссис Бендер?
— Миссис — как?
— Миссис Бендер.
— Я вообще не писал писем с прошлого рождества. Мой дядя прислал мне тогда десять долларов, и я поблагодарил его письмом.
— Эмиль, вы должны знать, кто такая миссис Бендер.
— Нет, не знаю. Она, наверно, покупает бакалею в другом месте.
— Эмиль, вы говорите правду?
— Конечно.
— Ах, в какое дурацкое положение я себя ставлю, — сказала Мелиса и заплакала.
— Не огорчайтесь, — сказал Эмиль. — Пожалуйста, не надо! Вы мне очень нравитесь, по-моему, вы очаровательны, но я не хотел бы, чтобы вы из-за меня огорчались.
