— Я всегда хочу есть, — сказал Эмиль.
Она принесла в кухню ребенка, и все трое сидели за столом, пока Эмиль ел и пил. С набитым ртом он казался совсем мальчиком. Взгляд у него был ясный и обезоруживающий. Встречаясь с Эмилем глазами, Мелиса всякий раз чувствовала волнение в крови. Неужели она так неразборчива? Неужели она хуже миссис Локкарт? Не вывезут ли ее из Проксмайр-Мэнора, выражаясь фигурально, на задке телеги? Впрочем, ей было все безразлично.
— До сих пор никто не угощал меня пивом, — сказал Эмиль. — Иногда дают кока-колы. Наверно, меня не считают достаточно взрослым. А я пью. Мартини, виски — все.
— Сколько вам лет?
— Девятнадцать. Ну, мне пора идти.
— Не уходите, пожалуйста, — сказала Мелиса.
Он стоял у стола, не сводя с нее своих широко раскрытых глаз, и она спрашивала себя, что будет, если она обнимет его. Убежит он из кухни? Или закричит: «Отпустите меня!»? Казалось, он был созревшим плодом, который уже настала пора сорвать; однако в уголках его глаз было что-то другое сдержанность, осторожность. Возможно, он мечтал о чем-то лучшем, и, если так, она искренне желала бы ему успеха. Иди и подари свою любовь тамбурмажорке, которая живет по соседству.
— О, я бы охотно остался, — сказал Эмиль. — Здесь очень мило. Но сегодня четверг, и мне надо пойти с матерью за покупками. Большое вам спасибо.
Эмиль приходил три-четыре раза в неделю. Под вечер Мелиса обычно бывала одна, и он приноравливал свои визиты к этому времени. Иногда она словно ожидала его. Никто прежде не был к нему так внимателен. Казалось, ее интересовало все в его жизни — и то, что его отец был землемером, и то, что у него самого был подержанный «бьюик», и то, что он хорошо учился в школе. Обычно она угощала его пивом и сидела с ним на кухне. Ее общество волновало Эмиля. Она внушала ему уверенность, что он может преуспеть в жизни. Что-то от ее светскости, от ее утонченности передастся и ему и поможет расстаться с бакалейной лавкой. Однажды днем Мелиса вдруг застенчиво сказала:
— Знаете, вы божественно хороши.
Не становится ли она чересчур податливой? — спрашивал себя Эмиль. Говорят, с женщинами это иногда случается. Не зря ли он теряет время? У него не было желания ухаживать за податливыми женщинами. Он знал, что вовсе не так уж божественно хорош. Иначе кто-нибудь сказал бы ему об этом раньше. А будь он действительно божественно хорош и сознавай он это, он уж постарался бы это скрыть — не из скромности, а из инстинкта самосохранения.
— Иногда мне кажется, что я интересный, — серьезно ответил он, пытаясь умалить ее похвалу, и допил пиво. — Теперь мне пора возвращаться в лавку.
11
Через несколько дней Мелиса отправилась в Нью-Йорк за покупками. Она стояла на платформе со своей соседкой Гертрудой Бендер, ожидая утреннего поезда. Когда поезд показался из-за поворота, станционный рабочий подкатил на тележке желтый деревянный ящик, в каких перевозят гробы. Этот обыденный житейский случай мгновенно испортил Мелисе настроение.
— Это, наверно, Гертруда Локкарт, — шепнула ей приятельница. — Ее отправляют на родину, в Индиану.
— Я не знала, что она умерла, — сказала Мелиса.
— Она повесилась у себя в гараже, — все так же шепотом пояснила приятельница, когда они обе садились в поезд.
Итак, неправда, что в Проксмайр-Мэноре ничего не случается; откровенно говоря, многочисленные происшествия в поселке носили уж чересчур необычный характер, так что в них было трудно разобраться. Мелиса не знала истории Гертруды Локкарт не потому, что ее скрывали, а потому, что эту историю легче было забыть, чем понять. Гертруда Локкарт, стройная, стремительная, несколько нервная, хотя и слыла женщиной безнравственной, но отличалась редким обаянием. Кожа у нее была очень белая. Она не старалась для красоты придать своему лицу волнующую бледность. Просто белая кожа досталась ей от природы. Ее светло-пепельные волосы уже утратили блеск. Глаза у нее были живые, маленькие, темные, близко посаженные, а вот уши слишком большие, что придавало ей крайне несерьезный вид. В четырехлетней или пятилетней школе-интернате, где она когда-то училась, ее прозвали Гертруля Грязнуля. Замуж она вышла довольно удачно, за Пита Локкарта, и имела троих маленьких детей. Она впервые оступилась не потому, что дала волю извечным желаниям, а из-за необыкновенно суровой зимы, когда замерзла магистральная труба от их дома до канализационного отстойника. Вода из уборных поступала обратно в ванны и раковины. Канализация не работала. Муж Гертруды ушел на работу. Дети уехали в школу. В половине девятого она оказалась одна в доме, где, в сущности, нельзя было жить. Роскошью он не отличался, но в целом отвечал всем требованиям цивилизации. Он сулил как будто нечто лучшее, чем отправление своих нужд в ведро. В девять часов утра она выпила стаканчик виски и принялась обзванивать водопроводные мастерские в Партении. Их было семь, и все были перегружены работой. Гертруда повторяла, что у нее дело срочное. Одна фирма в порядке любезности предложила потревожить ради нее ушедшего на пенсию водопроводчика, и вскоре к дому в старой машине подъехал старик. Он грустно посмотрел на нечистоты в ваннах и раковинах и сказал, что он водопроводчик, а не землекоп и что надо найти человека, чтобы тот вырыл канаву, только после этого он сможет починить канализацию. Гертруда выпила еще стаканчик, наспех намазала губы в поехала в Партению.
Прежде всего она зашла в государственную контору по найму, где сидели человек двадцать ищущих работу, но ни один из них копать канаву не пожелал. Гертруда поняла, что для ее поколения и для ее времени характерен такой рост чувства собственного достоинства, что теперь никто не согласится выкопать даже небольшую ямку. Она зашла в винный магазин купить виски и рассказала продавцу о своих затруднениях. Тот сказал, что, пожалуй, сумеет ей помочь, и позвонил куда-то по телефону.
— Я нашел вам человека, — сказал он, повесив трубку. — Он не так плох, как кажется. Дайте ему два доллара в час и столько виски, сколько он сможет выпить. Несколько недель назад тесть выгнал его из дому, и он шатается без дела, но он парень славный.
Гертруда вернулась домой и снова выпила виски. Через некоторое время у дверей позвонили. Она ожидала увидеть старую развалину с трясущимися руками, но перед ней был мужчина лет тридцати с небольшим. На нем были узкие джинсы и темный свитер; он стоял на крыльце, засунув руки в задние карманы и забавно выпятив грудь, как бы выражая всем своим видом гордость, дружелюбие или готовность поухаживать. У него была смуглая кожа с глубокими морщинами вокруг рта, вроде трещинок на ботинке, и карие глаза. Его улыбка выражала неприкрытую влюбленность. По-другому улыбаться он не умел, но Гертруда этого не знала. Он влюбленно улыбался лопате, с влюбленной улыбкой смотрел на стакан с виски, на яму, которую выкопал; а когда наступало время уезжать домой, он влюбленно улыбался ключу зажигания своей машины. Гертруда предложила ему виски, но он сказал, что выпьет попозже, когда кончит работу. Она показала ему, где находятся инструменты, и од начал копать.
Проработав два часа, он вскрыл и очистил от льда замерзшую канализационную трубу. Гертруда смогла теперь вымыть ванны и раковины, из которых ушла грязная вода. Когда рабочий принес инструменты, она пригласила его в дом выпить обещанное виски. К тому времени сама она была совершенно пьяна. Он налил себе чайный стакан виски и залпом выпил.
— Хорошо бы сейчас принять душ, — сказал он. — Я живу в меблированных комнатах. Чтобы принять ванну, приходится стоять в очереди.
Гертруда сказала, что он может принять душ, прекрасно понимая, к чему идет дело. Он выпил еще стакан виски, она провела его наверх и открыла дверь ванной.
— Я сейчас, только скину все это, — сказал он, стаскивая с себя свитер и снимая джинсы.
Они были еще в постели, когда вернулись из школы дети. Гертруда приоткрыла дверь спальни и, не выходя на лестницу, ласково крикнула:
— Мама отдыхает. На холодильнике лежит печенье. Не забудьте принять витаминные драже, прежде чем пойдете гулять.
Когда дети ушли, она дала ему десять долларов, поцеловала на прощание и выпустила с черного хода. Больше она его никогда не видела.
Старик водопроводчик починил канализацию, а Пит в ближайший выходной засыпал канаву. Погода по-прежнему стояла морозная. Как-то утром, спустя дней семь или десять, Гертруда проснулась оттого, что муж кряхтел и сопел рядом.
— Сейчас не время, дорогой, — сказала она.
Она накинула халат, сошла вниз и попыталась распечатать пакет бекона. От бекона соблазнительно пахло копченостью, но пакет никак не открывался. Она сломала ноготь. Прозрачная обертка, в которую был упрятан бекон, казалась ей похожей на какую-то неодолимую прозрачную преграду в ее жизни, на невидимое препятствие, расстраивавшее ее планы и стоявшее между ней а тем, чего она была достойна. Пока она сражалась с беконом, пришел Пит и возобновил свои домогательства. Ему чуть не удалось добиться своего — он прижал ее к газовой плите, — как вдруг в коридоре послышался топот детских ног. Пит ушел на станцию, охваченный сумбурными и неистовыми чувствами. Гертруда подала ребятам завтрак, и они его съели на редкость дружно, как обычно бывает в семье, собравшейся за кухонным столом темным зимним утром. Когда дети ушли, чтобы успеть на школьный автобус, она повернула до отказа терморегулятор. В котельной послышался глухой звук взрыва. Из люка, ведущего в погреб, выбилось облачко едкого дыма. Гертруда налила себе стакан виски, чтобы успокоить нервы, и открыла люк. В подвале было полно дыму, но огня не было. Тогда она позвонила мастеру по ремонту отопления, который их обслуживал.
