Из рассказа офицера 1-го егерского полка явствует, что главной темой застольных разговоров, помимо военных неудач, была кончина фельдмаршала М. И. Кутузова, о которой в те дни, впрочем, знали немногие. В начале мая русские войска бодро расположились на биваке под Бауценом: «Мы стоим здесь уже три дня, и каждый день нам обещают атаку на неприятеля. В ожидании мы весело проводим время, каждую минуту находится какое-нибудь интересное занятие. Музыка, играющая до отбоя, собирает зевак; музыка, которая начинается в 9 часов вечера в нашей палатке, привлекает любителей. Вчера я не раз вспомнил счастливые времена Тарутинского лагеря; вся палатка была забита народом, любопытные толпились даже у входа, все были оживлены и веселы… Да сохранится Бауценский бивак в моей памяти, как и бивак в Шелоницах, а пока мы здесь предаемся веселью, да примут наши дела такой же счастливый поворот, как в прошлом году»{63}. 4 мая в войсках стала распространяться горестная весть, повергая их в уныние. Так, Александр Чичерин записал в дневнике: «Увы, пока этот год отмечен только смертью светлейшего. Хотя ее держат в тайне от всей армии, те, кто узнали об этом, проливают слезы скорби, воздавая должное герою, который спас Россию. При жизни человеку не отдают справедливости, после смерти его славу всегда преувеличивают. Сейчас все превозносят светлейшего до небес, а совсем недавно все его осуждали; я рад, что, как ни молод, ни разу не поддался соблазнам злословия. <…> В армии его обожали и за его имя, и за его знакомое и любимое лицо; достаточно было ему показаться, чтобы все радовались. Я собираюсь сделать себе новую палатку; но совесть меня упрекает — как бросить старую, в которой провел однажды ночь этот достойный старец»{64}. Старый фельдмаршал любил повторять, что «военное счастье переменчиво». 8 мая войска антинаполеоновской коалиции потерпели поражение при Бауцене. Русским воинам начинало казаться, что со смертью Кутузова удача от них отвернулась. Вероятно, на их настроение существенно влияло то обстоятельство, что в новую войну они вступили, так и не успев восстановить силы после «претрудной кампании» в России. В конце мая по предложению Наполеона было заключено Плейсвицкое перемирие, продлившееся фактически до середины июля, в ходе которого войска получили необходимую передышку.
Судя по запискам И. Т. Родожицкого, отдых всем пошел на пользу: «27 июля весь корпус графа Ланжерона выступил на биваки близ села Пильцен. Все оживились новым стремлением к войне. Солдаты, освежившись силами, украсившись новою одеждою и оружием, готовы были с веселием и бодростию идти на брань за славу Царя и за свободу Германии. Все зашумело, зазвучало войною; биваки задымились. Главнокомандующий российскими войсками, генерал Барклай де Толли, отдал по армиям строгий приказ о военном порядке на биваках, на марше и в сражениях. <…> Биваки были обширны. Корпус графа Ланжерона, почти до 50 000 войска, занимал в боевой позиции пространство около трех верст. К вечеру веселый шум, музыка и песни раздавались в биваках по всем линиям и тешили воинов; заходящее солнце скользило по смертоносной стали русских штыков и золотило страшные жерлы пушек, устремленных на неприятелей; часовые гордо расхаживали при своих постах. Между тем как товарищи их в беспечности отлеживались под шалашами, будучи уверены в несомнительном успехе; ибо видели крепость сил всеобщего вооружения. Уже смелее стали говорить о Наполеоне, о французах, которых почитали теперь школьниками против себя в военном искусстве. Сами жители любовались грозным ополчением союзников; не упуская нигде случая поживиться, они, особенно немочки, во весь день посещали наши биваки, разнося табак, булки, ягоды и животворный шнапс, или картофельную водку. По закате солнца, с наступлением мрака, и при свете луны, картина воинского стана была прелестнее: после громкой такты барабанов и удара заревой пушки все утихало и предавалось покою; только бивачные огоньки мелькали, и часовые вокруг стана пускали голосистые отзывы. Казалось, луна осыпала снотворным маком отягченные вежды воинов: иным грезились кресты и чины, другим прибыльная поживишка, а некоторым беспокойное предчувствие являло близкую смерть…»{65}
Длительное перемирие благотворно сказалось на положении союзных войск: во-первых, они получили необходимый отдых; во-вторых, вопреки ожиданиям Наполеона, время определенно работало против него, так как за этот период времени Австрия окончательно определилась с выбором, кого поддержать в «большой европейской войне», и примкнула к антифранцузской коалиции. 14 августа русским воинам сопутствовал успех в сражении при Кацбахе, о котором поведал Д. В. Душенкевич: «Когда все утихло, наш генерал (Неверовский) и при нем мы, штабные, отправились с донесением корпусному командиру, где в аккуратных, изобильных немецких стодолах, ибо избы опустошены и многие зажжены были, остались отдыхать на роскошной соломе, высушивая всю ночь в пылающем пламени от сапога, по порядку, до последней нитки, каждый свою одежду. Из сего-то ночлегу приказ по корпусу нашему был отдан корпусным командиром следующий: "Товарищи! Сей день победы вашей займет славное место в летописи Российской; ура! Варите кашу и будьте готовы к походу". Следствием оных действий было совершенное очищение Шлезии от неприятеля; мы вступили в прелестнейшую Саксонию»{66}. Впрочем, в вопросе о «прелестях» саксонских земель впечатления офицеров и нижних чинов русской армии, располагавшихся на биваках, не всегда совпадали, что явствует из воспоминаний унтер-офицера С. Я. Богданчикова: «Наконец находим местечко; делаем привал, варится каша, едят сухари, а кто на балалайке, а кто покуривает, расставили цепь и легли спать кой-как, как он трахнет с четырех сторон. Вскакиваем, а он побежал на все четыре стороны, куда бежит, черт его знает… Затем-то у нас, русских, сложилась пословица: "Ты еще мелко плавал — в Саксонии не бывал"»{67}.
В присутствии государя императора, конечно, и речи не могло быть о привольном бивачном житье, как при Тарутине, зато теперь военные будни разнообразились значимостью событий, в которые в большей степени была вовлечена гвардия. Так, 15 сентября 1813 года в лагере под Теплицем был торжественно отмечен день тезоименитства Александра I: «Утром был молебен. Церковь была устроена на кургане, кругом которого стояли гвардия и гренадеры. Потом был обеденный стол для гвардии. Вечером был вручен императору орден Английской подвязки, двенадцать лордов привезли оную»{68}. Бивачная жизнь армейских полков была не в пример скромнее, но и в ней были свои радости: «Время было неприятное, мокрое. Дивизия расположена частию на виноградниках, частию в Гохгейме, основанном на самых богатых, обширных, под самым городом устроенных погребах, наполненных огромными бочками и длинными красивыми бутылками рейнского нектара, который отпускался, за неимением хлебного, солдатам нашим для порции из тех погребов, коих хозяева изволили удалиться за Рейн. Длинные осенние ночи во всей готовности и строжайшей бдительности, хотя не имели, казалось, особенных причин, ибо французы с нами дружески стояли: никогда ни одного выстрела друг в друга не сделали в продолжение 3 1/2 недель; даже картофель из нив, меж цепями войск находившихся, нередко по несколько человек вместе, русские и французы, приятельски по-своему изъясняясь, набирая в кивера оную, расходились потом в свои места как добрые знакомые; а в пруссаков не проходило дня, чтобы несколько ядер не было пущено. <…> Другой раз при беседе в цепи французской с их офицерами случилось, между прочим, сказать, что крепость Бреда уже занята нашими, чему, однако, противники не верили. На следующее утро ко мне приведен был передавшийся офицер, желающий видеться со мною. Он объявил мне, что, будучи урожденный голландец и полагаясь на слышанные им вчера мои слова, как отечество его освобождено от французов, не имея никакой необходимости служить в армии Наполеона, желает возвратиться в оное, который и был отправлен в корпусную квартиру, оставя мне для памяти и знака благодарности за повод к мысли возвращения на родину две забавные книжонки»{69}.
Помимо отрадных дней пребывания в Тарутинском лагере, русские офицеры с особым чувством вспоминали биваку стен Парижа. В ночь с 17 на 18 марта 1814 года неприятелю была предложена Конвенция о капитуляции, и пока лица, представлявшие правительство Франции, обдумывали свой ход в исторической драме, в стане союзников царило напряженное ожидание. С одной стороны, всем было ясно, что «эпоха большой крови» близится к завершению, с другой — никто пока не ведал, сколько жертв еще надлежит принести, чтобы в Европе воцарились тишина и спокойствие. А. И. Михайловский-Данилевский свидетельствовал об этих, по выражению С. Цвейга, «звездных часах человечества»: «Все предвосхищало день, в который надлежало решиться участи вселенной. Положено было рано поутру атаковать неприятеля, буде он вознамерится сопротивляться. Одни думали, что кровопролитие будет ужасное и что жители Парижа погребут себя под развалинами оного; другие же мыслили, что Париж надлежало защищать на берегах Рейна, а не на высотах Монмартра, и надеялись, что жители сдадутся. Уже было поздно, но никто не предавался сну, каждый предлагал свое мнение; офицеры спорили с генералами, ибо в ожидании важных событий исчезает между людьми различие в чинах и состояниях и устанавливается само собой равенство, во время которого берут верх одни дарования»{70}. Наконец, в русском лагере распространилась весть о готовности неприятеля «передать Париж великодушию союзных Государей». П. С. Пущин записал в дневнике: «Мы видели, как французы бежали и прислали парламентера, чтобы сдаться. Государь, сияющий от радости, сел на лошадь, поздравил нас со взятием Парижа, и могущественное "ура" разнеслось по нашим рядам. Мы прошли мимо их величеств и направились через Беллевиль, мы расположились на бивуаках, упираясь левым крылом к Беллевилю. Много парижанок вечером посетило наш лагерь»{71}. Русские воины готовились на следующий день вступить в город: «Радость мешала нам спать; мы были готовы много раньше, нежели это требовалось; наши колонны построились уже давно, когда Государь прибыл, чтобы встать во главе войск». 19 марта «сыны Севера», как величали их французы, вступили в столицу рухнувшей наполеоновской империи: «На многих французах появились белые кокарды, они поднимали белые платки и требовали восстановления Бурбонов; но между народом видны были старые израненные солдаты и частные люди, на лицах которых изображалось, сколь они были противного мнения. Однако же все без исключения не переставали кричать: "Да здравствует Александр!"» Новобранец 1814 года выпускник Пажеского корпуса И. М. Казаков вспоминал: «Рано утром меня разбудили, и я, одеваясь, был поражен необыкновенной картиной, которая никогда не исчезнет из моей памяти. Было 19 марта. Яркое весеннее солнце освещало удивительную панораму. Париж был виден как на ладони. Бивуак представлял необыкновенное зрелище: из замка, близ которого ночевал полк, было все вынесено — расставлено и разложено по всей горе: — повсюду видны были столы, стулья и диваны, на которых лежали наши гренадеры; другие на ломберных столах чистили и белили амуницию; иные одевались и охорашивались перед трюмо; ротные фельдшера брили солдат; другие сами брились перед огромными зеркалами и фабрили усы. Гудел говор несметного множества людей; смех и радость отражались на всех лицах. Шутки и остроты так и сыпались»{72}.
