Я тогда занималась образом Саломеи, в том числе у Оскара Уайльда, и исследовала русские постановки его пьесы в начале ХХ века. Средь бела дня, ловя машину на Новом Арбате, чтобы ехать в Театральную библиотеку, я почувствовала неимоверную боль в левой руке около плеча. Первое, что пришло мне в голову и запомнилось, – что на меня что-то упало с неба, может быть метеорит: боль было просто не с чем сравнить, и в моей голове действительно мелькнула эта дикая мысль. Оглядевшись, я увидела на тротуаре нечто вроде дротика, а в отдалении – двух молодых сомалийцев[418], глядевших, как мне показалось, на меня с ненавистью. Я отбежала в сторону, поймала машину и все-таки поехала в библиотеку. Первым, кого я там встретила, был специалист по русскому футуризму Александр Парнис. Сняв джинсовку, я увидела, что на опухшей руке образовались круги наподобие мишени. Парнис посоветовал мне срочно обратиться к врачу. Снова поймав машину, я отправилась в американское посольство – но нужен был паспорт, и за ним пришлось заехать.
Морской пехотинец, охранявший вход в посольство, напомнил мне, что сегодня День независимости (4 июля) и весь персонал, включая врачей, празднует в Спасо-Хаусе (резиденции американского посла). Расстроившись, я показываю солдату свою руку. Он звонит в разные инстанции и выясняет, что лучше всего будет обратиться в Американский медицинский центр. Между загадочным ранением и осмотром прошло около трех часов; слава Богу, тогда еще не было тех пробок, которыми теперь славится Москва. Перед тем как сделать нужные вспрыскивания, врач успокоил меня словами: «Поскольку вы еще на ногах, укол явно был поверхностным и яд в организм не проник». Толстая джинсовая куртка и еще какие-то слои одежды под ней меня защитили.
Что же это было? Духовая трубка и кураре – лишь догадка. Вместо того чтобы подобрать дротик и взять его с собой как улику, я, испугавшись, бежала от него. Пусть и трудно представить себе выстрел из такой трубки прямо перед торговым домом «Новоарбатский», других объяснений ни я, ни мои московские знакомые придумать не сумели.
Роль Аксенова в истории на Новом Арбате была финансовой. Поход в Медицинский центр обошелся мне в 500 долларов, и денег у меня осталось мало. Я обратилась к Васе, который немедленно меня выручил. За обедом в каком-то арбатском ресторанчике он совершенно неожиданно заговорил о самом интимном – о своем самоощущении последних лет во время работы: сначала – радость и гордость, потом, когда книга подходит к концу, – разочарование и самообвинения в графоманстве. Этим признанием он несколько нарушил ту легкость общения, к которой я привыкла. Правда, он быстро перешел на свой привычный стиль и стал показывать, как удерживает рвущуюся к бумаге левую руку: «Это она графоманит, мне потом приходится ее редактировать!»
Наша последняя встреча была в 1999 году. Вася пригласил меня в «Крымский клуб» на Первые Аксеновские чтения – поговорить об «Острове Крым» и старой эмиграции. Я рассказала о калифорнийском подтексте романа, о знакомстве Аксенова с моим отцом. После мы гуляли вдоль Москвы-реки, вспоминали встречу около гостиницы «Украина», говорили о переменах в России за последние двадцать лет, о том, что я опять овдовела (мой последний муж Чарли Бернхаймер умер зимой 1998-го). Кончилась встреча тем, что Вася, как всегда, повел меня в ресторан, где я похвасталась недавно опубликованной статьей о российских мафиозных надгробиях[419] (пример сворачивания с исследовательской протоптанной дорожки), рассказала, что продолжаю увлеченно разыскивать их на московских кладбищах, что на днях нашла «мафиозный пантеон» на Востряковском.
Вокруг одной могилы сидело трое молодых людей, которые сначала отнеслись ко мне с подозрением – не хотели, чтобы я фотографировала. Я рассказала им свою легенду: что я американский исследователь русского происхождения, изучаю российские надгробия, что вот это мне очень понравилось. Хранители могилы постепенно расположились ко мне и даже предложили «постоять на стреме» – не едет ли кто, чтобы я смогла спокойно фотографировать. Напоследок один из них, откупорив шампанское «Möet & Chandon», предложил и мне; я ответила, что не пью, хотя «теперь мне жаль, – сказала я Васе. – Не смогу похвастаться, что выпивала с хранителями мафиозной могилы».
* * *
Как читатель наверняка понял, у нас с Аксеновым сложились очень близкие отношения, хотя в последние годы его жизни мы не виделись. Он был чрезвычайно щедрым человеком. В свой первый приезд в Калифорнию он буквально завалил меня подарками, хотя был отнюдь не богат. Он обладал редким умением общаться с самыми разными людьми, включая самых «простых», что мне нравилось. Многих привлекали его открытость, отсутствие высокомерия – и неизменный молодежный стиль, который, впрочем, под конец стал казаться несколько неестественным, пожалуй, даже неуместным. В последние годы семейные обстоятельства Васи были очень тяжелы. В том же 1999 году единственный внук Майи, Ваня Трунин, которого Аксенов очень любил, покончил с собой в Сан-Франциско – выбросился с крыши четвертого этажа. Ему было двадцать шесть лет. О нем мы тогда, конечно, говорили. Возможно, Аксенов стал так много, может быть, слишком много, писать отчасти для того, чтобы отвлечься от семейных невзгод, но это – мое допущение. На Майю, которой ранее так везло, обрушились неимоверные потери. Умер Аксенов: после инсульта он больше года лежал в больнице, лишь изредка приходя в сознание. Вскоре после его инсульта неожиданно скончалась дочь Майи Алена, которая много лет страдала тяжелой формой алкоголизма[420]. Слов нет.
Кода. Уже после того, как я написала эту главу, в Берклийской университетской библиотеке мне случайно попался сборник Аксенова «Американская кириллица» (2004). Я его раньше не знала. В нем собраны фрагменты из его книг об Америке, включая «Круглые сутки нон-стоп». Меня поразило то, что «Милейшая Калифорнийка» (или «М. К.») превратилась в «Лесли Врангель» – потомка того самого Врангеля, образ которого в «Острове Крым» так возмутил мою мать. В предисловии к «Кириллице» Аксенов пишет о своей первой поездке в Америку: «Отправился бедолага в долгий путь, к Врангелям в Калифорнию»; дальше: «Эта семейка повадилась наезжать в СССР», но в Америке буква «в» в фамилии Врангель произносится «как „w“, как и в джинсах Wrangler – заквакал» бы какой-нибудь московский генерал, если бы узнал, что эти путешественники ни больше ни меньше, потомки «черного барона»; что они «уже в нескольких поколениях являются славистами», вернее, «американскими славистами», пишет Аксенов[421]. В описании его поездки в Монтерей говорится: «В этом месте в оригинале „Нон-стоп“, чтобы не взбесились московские инициалы, не говоря уже о безымянных товарищах, я не упоминаю, что останавливался в родовом доме Врангелей, построенном еще внуком крымского главкома, преподавателем военной школы переводчиков. С помощью данных скобок объясняю современной молодежи, забывшей советскую крепостную систему»[422].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
