Впрочем, неожиданно для меня он вдруг решил прочитать «Братьев Карамазовых» и умно их со мной обсуждал. Оригинальными оказались некоторые его суждения о психологии персонажей, а также размышления о Смердякове – сделав-де его главным негодяем, Достоевский отчасти выразил свое отношение к униженному человеку из низов. Смердякова все используют, в том числе «братья» Митя и Иван, который, вместо того чтобы самому убить отца, влияет на Смердякова, и тот его «желание» исполняет. Получается, что, вместо того чтобы «поощрять» его попытки выйти из униженного положения, автор делает его убийцей. Эту необычную интерпретацию, отчасти отразившую жизненный опыт самого Кена, я впоследствии предлагала на обсуждение студентам. Прочитав «Войну и мир» несколько лет тому назад, он мне позвонил, чтобы поделиться впечатлением от описания двух ранений князя Андрея – под Аустерлицем и на Бородинском поле.
Что касается его друзей, то он знакомил меня только с теми из них, кто, как ему казалось, мог «соответствовать» белым. (Кен с этим заключением не согласился бы.) Он так и не познакомил меня со своей бабушкой – несмотря на то что мы провели вместе шесть лет, а он был с ней очень близок, всячески и регулярно ей помогал. О человеческих качествах Кена свидетельствуют и его отношения с бабушкой и дедушкой (который умер в первые годы наших отношений), и то, что много лет спустя он стал регулярно навещать своего старевшего отца, который его бросил.
* * *
В 1970-е годы Миша увлекался созданием временных инсталляций на природе, в основном из камней; временными они были потому, что их уничтожало время, иногда медленно, иногда стремительно – ветром или волнами океана. Создавались они коллективно. В один из наших с Кеном приездов в Монтерей Миша занимался проектом из этой серии на скалистом берегу океана в районе Биг-Сура, где происходит действие одноименного романа Джека Керуака. Это одно из моих любимых воспоминаний[427].
Тогда Кен писал чернокожих в сюрреалистическом стиле – мускулистые, гипертрофированно «маскулинные» (например, с фаллосом вместо головы) мужчины изображались в движении, углем на белом фоне. Можно сказать, что это было проявлением той же «власти черных», а в психологическом отношении – самоутверждением, хотя, несмотря на свою профессию, он это отрицал. Кен в принципе не любил раскрываться и держал свои глубинные чувства и комплексы под замком; ему не нр авилось, когда я ему на это указывала, хотя он умело анализировал других. Из других его картин мне запомнился портрет его любимого джазового музыканта Майлза Дэвиса, играющего на трубе. Особенно выразительными получились руки. Теперь он пишет абстрактные и фигуративные картины маслом в совсем другом стиле; к тому же цвет кожи и черты лица в них нераспознаваемы[428].
Кен Нэш. Женщина в красном (2010-е)
Кен хорошо знал джаз и приобщил к нему меня; так, через него я узнала замечательного саксофониста Джона Колтрейна. Мы ходили на концерты в джазовые клубы, слушали того же Дэвиса, южноафриканского трубача Хью Масекелу, уже старую Эллу Фицджеральд. Когда Аксенов был в Эл-Эй в 1980 году, Кен повел нас на Диззи Гиллеспи, опять-таки трубача. Кен с Васей друг другу понравились, и мы с Аксеновыми виделись довольно часто. Вася, в свою очередь, повел нас в гости к актрисе Ширли Маклейн, которая общалась главным образом с Кеном[429]: в культурном отношении он был ей понятней, чем русские, которых приводил Андрон Кончаловский. Скорее всего, именно они, а не Кен были для нее «экзотикой».
И русские, и чернокожие американцы любят поговорить о душе – есть «русская душа» и «soul», между которыми имеется нечто общее: душевность, многострадальность, а главное – уверенность в том, что «мы другие». Осознание этих пересекающихся качеств пришло ко мне из разговоров с Кеном и музыки soul, корни которой – в духовном пении и в блюзе. (Кену же понравилась русская цыганщина, которую любила я[430].) В нем действительно было больше душевности, чем в белых американцах. Душевность эту он перемежал иронией – «чернокожей», разумеется, а не российской. Это качество я продолжаю ценить; в гимнастическом зале, куда я хожу разминать стареющие суставы, мне ближе всех двое чернокожих (один из них сторож) – именно своей сердечной манерой общения, приправленной шуточками.
* * *
Кен действительно был другим, что мне и нравилось, и мешало – поэтому меня вполне устраивала раздельная жизнь, дававшая нам с ним свободу и возможность жить по-своему. При этом мы время от времени ревновали друг друга; у него это проявлялось в том, что он меня преследовал: неожиданно приходил на мероприятие, которое его не интересовало, или ко мне домой – посмотреть, с кем я общаюсь.
Например, он пришел в UCLA на выступление Бродского, которого я привезла и с которым ушла на вечеринку в его честь. Эта часть вечера, однако, начиналась непросто. Моя машина тех лет иногда не заводилась; чтобы ее завести, человеку рядом с шофером приходилось привставать с сиденья, что я и попросила Иосифа сделать, объяснив ему ситуацию. Он смотрел на меня дикими глазами и ничего не понимал. Тогда я попросила его выйти из машины, но, опять-таки меня не поняв, он буквально побежал обратно в гостиницу, откуда мне после долгих уговоров удалось его вывести, и мы поехали. Может быть, поэтому он нагрубил милому профессору, читавшему переводы его стихов. Бродский буквально вырвал книгу у него из рук и прочитал что-то сам, чтобы показать ему, как надо. Я потом спросила его, почему он так поступил, на что он запросто ответил, что тот плохо читал, а когда я его стала «отчитывать», произнес свое любимое кошачье «мяу», что означало симпатию и в данном случае должно было загладить произведенное им неприятное впечатление.
Лимонов пишет, как Кен появился в мексиканском ресторане, где мы ужинали, и устроил скандал[431]; скандала, правда, не было, Кен сел за другой стол, но выражение его лица было несколько угрожающим. Когда я попросила Кена объясниться, он сказал, что не ожидал увидеть меня в ресторане, куда мы часто ходили с ним. Он всегда умел находить объяснения таким поступкам[432]. Слежка прекратилась на Алике Жолковском[433]: я решила окончательно расстаться с Кеном – не только из-за его поведения, а потому, что различия между нами одержали победу.
* * *
Мы остались друзьями, до сих пор общаемся, как всегда, спорим на самые разные темы, в особенности о политике[434]. Какой русский не любит поспорить, а у него эта любовь превышает российские нормы. Она проявляется даже в наших разговорах о Путине и России, о которых, естественно, я знаю несравненно больше. Он всегда находит какую-нибудь лазейку, чтобы не согласиться. Думается, в этом выражается его дух соперничества. Мое заключение: Кен видит во мне соперника в сфере интеллигентных разговоров, над которым ему хочется одержать победу, что ему иногда удается.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
