— Когда же? Завтра?
— Завтра еще не успѣемъ получить и отвѣта ея. Ну, послѣ завтра.
— Какъ вы дадите мнѣ знать?
— Будьте дома все утро и ждите, — я зайду.
Я поблагодарилъ его съ искреннею признательностью за оказываемую мнѣ неоцѣненную помощь, и отклонивъ гостепріимное приглашеніе переночевать въ Гампстедѣ, вернулся на свою квартиру въ Лондонъ.
О слѣдующемъ днѣ я могу сказать лишь то, что продолжительнѣе его не видалъ во всю жизнь. Какъ на сознавалъ я свою невинность, какъ на былъ увѣренъ въ томъ, что подлый извѣтъ, тяготѣвшій надо мной, рано или поздно разсѣется, тѣмъ не менѣе меня угнетало какое-то чувство самоуниженія, инстинктивно не дозволявшее мнѣ видѣться съ кѣмъ-нибудь изъ моихъ друзей. Мы часто слышимъ (почти всегда, впрочемъ, отъ поверхностныхъ наблюдателей), что преступленіе можетъ имѣть видъ невинности. Я считаю безконечно болѣе справедливою аксіомой, что невинность можетъ казаться преступленіемъ. Я дошелъ до того, что приказалъ отказывать всѣмъ, кто бы ни зашелъ посѣтить меня, и осмѣлился выйдти лишь подъ кровомъ ночи. На слѣдующее утро мистеръ Броффъ засталъ меня за чаемъ. Онъ подалъ мнѣ большой ключъ и объявилъ, что въ первый разъ отъ роду стыдится самого себя.
— Пріѣдетъ?
— Пріѣдетъ сегодня полдничать и провести время съ моею женой и дочерьми.
— А мистрисъ Броффъ и ваши дочери тоже въ секретѣ?
— Неизбѣжно. Но у женщинъ, какъ вы могли замѣтить, нѣтъ никакихъ правилъ. Моя семья не чувствуетъ моихъ утрызеній совѣсти. Такъ какъ цѣль этого — помирить васъ, то жена и дочери совершенно спокойно смотрятъ сквозь пальцы на употребляемыя средства, точно іезуиты.
— Безконечно обязавъ имъ. А что это за ключъ?
— Отъ калитки въ стѣнѣ моего садика. Будьте тамъ въ три часа пополудни. Проберитесь садомъ и войдите въ домъ черезъ теплицу. Минуйте маленькую гостиную и отворите дверь, которая ведетъ въ комнату съ фортепіано. Тамъ вы найдете Рахиль, — и одну!
— Какъ мнѣ благодарить васъ!
— А вотъ какъ. Не вините меня въ томъ, что будетъ послѣ.
Съ этими словами онъ ушелъ.
Мнѣ еще слѣдовало ждать нѣсколько томительныхъ часовъ. Чтобъ убить время, я просмотрѣлъ письма ко мнѣ. Въ числѣ ихъ было одно отъ Бетереджа.
Я торопливо распечаталъ его. Къ удивленію и разочарованію моему, оно начиналось извиненіемъ, увѣдомлявшимъ меня, чтобъ я не ждалъ важныхъ вѣстей. На слѣдующей строчкѣ появился вѣчный Ездра Дженнингсъ! Онъ остановилъ Бетереджа по дорогѣ по станціи и спросилъ кто я. Узнавъ мое имя, онъ разказалъ своему хозяину, мистеру Канди, о нашемъ свиданіи. Мистеръ Канди, услыхавъ это, самъ поѣхалъ къ Бетереджу выразить ему сожалѣніе о томъ, что мы съ вамъ не встрѣтились. Онъ, по нѣкоторымъ причинамъ, особенно желалъ бы переговорить со мной и просилъ, чтобъ я увѣдомилъ его, въ слѣдующій разъ, какъ буду по близости Фризингалла. Вотъ въ чемъ заключались вся суть письма моего корреспондента, если не считать кое-какихъ характеристичныхъ изреченій Бетереджевой философіи. Любящій, вѣрный старикъ сознавался, что написалъ письмо «просто изъ удовольствія писать ко мнѣ».
Я скомкалъ письмо къ себѣ въ карманъ и минуту спустя забылъ о немъ при всепоглощающемъ интересѣ предстоящаго свиданія съ Рахилью. Какъ только на Гампстедской церкви пробило три, я вложилъ данный мнѣ мистеромъ Броффомъ ключъ въ замокъ калитки у садовой стѣны. Едва вступя въ садъ и снова запирая калитку извнутри, я, надо сознаться, ощутилъ какую-то робость преступника относительно грядущаго. Я осторожно оглядѣлся на всѣ стороны, подозрѣвая присутствіе какихъ-то неожиданныхъ свидѣтелей въ одномъ изъ невѣдомыхъ закоулковъ сада. Но страхъ мой ничѣмъ не оправдывался. Тропинки, всѣ до одной, пустынны; птицы и пчелы — единственные свидѣтели.
Я пробрался садомъ, вошелъ черезъ теплицу и миновалъ маленькую гостиную. Взявшись за ручку противоположной двери, я услышалъ нѣсколько жалобныхъ аккордовъ, взятыхъ на фортепіано въ той комнатѣ. Она часто коротала свой досугъ сидя за инструментомъ, въ то время какъ я гостилъ въ домѣ ея матери. Я долженъ былъ немного переждать и собраться съ духомъ. Въ этотъ торжественный мигъ прошлое и настоящее возникли предо мной рядомъ, и противоположность ихъ потрясала меня.
Прошло нѣсколько минутъ; мужество мое пробудилось; я отворилъ дверь.
VII
Какъ только я показался на порогѣ, Рахиль встала изъ-за фортепіано. Я затворилъ за собой дверь. Мы молча глядѣли другъ на друга чрезъ всю комнату. Вставъ съ мѣста, она, казалось, уже не могла пошевельнуться. Всѣ прочія способности ея, какъ тѣлесныя, такъ и душевныя, повидимому, сосредоточились въ ея взглядѣ.
Мнѣ пришло въ голову опасеніе, что я слишкомъ внезапно вошелъ. Я ступилъ нѣсколько шаговъ къ ней на встрѣчу. «Рахиль», тихо проговорилъ я.
Звукъ моего голоса возвратилъ ей способность двигаться икраску на лицо. Она съ своей стороны, тоже приблизилась, все еще молча. Медленно, словно подчиняясь независящему отъ нея вліянію, ближе и ближе подходила она ко мнѣ, а живой, темный румянецъ разливался у нея по щекамъ, и въ глазахъ, съ каждымъ мигомъ все ярче просвѣчивая, возстановлялось разумное выраженіе. Я забылъ ту цѣль, которая привела меня къ ней; забылъ про низкое подозрѣніе, тяготѣвшее надъ моимъ добрымъ именемъ, утратилъ всякое сознаніе прошлаго, настоящаго и будущаго. Я ничего не видалъ, кромѣ приближенія любимой женщины. Она дрожала; остановилась въ нерѣшительности. Я не могъ болѣе сдерживать себя, принялъ ее въ объятія, и покрылъ поцѣлуями ея лицо. Была минута, когда мнѣ показалось, что поцѣлуи мои не остаются безъ отвѣта, словно и для нея также настала минута забвенія. Но не успѣла еще эта мысль образоваться въ умѣ моемъ, какъ первый сознательный поступокъ ея далъ мнѣ почувствовать, что она помнитъ. Съ крикомъ, похожимъ на крикъ ужаса, съ силой, которой едвали я могъ бы противиться, еслибъ и хотѣлъ, она толкнула меня прочь отъ себя. Я прочелъ въ глазахъ ея безпощадный гнѣвъ, безпощадное презрѣніе въ усмѣшкѣ. Она смѣрила меня взглядомъ съ головы до ногъ, какъ бы оскорбившаго ее незнакомаго человѣка.
— Трусъ! проговорила она:- низкій, негодный, бездушный трусъ!
То была первыя слова ея. Обращаясь ко мнѣ, она выбрала невыносимѣйшій укоръ, какой только можетъ услыхать мущина изъ устъ женщины.
— Мнѣ помнится время, Рахиль, сказалъ я, — когда вы умѣли болѣе достойнымъ образомъ выразить мнѣ, что я оскорбилъ насъ. Прошу прощенія.
Нѣкоторая доля ощущаемой мною горечи, повидимому, сообщалась моему голосу. При первыхъ словахъ моего отвѣта, глаза ея, мигъ тому назадъ отвращенные отъ меня, невольно снова остановились на мнѣ. Она отвѣчала, понизивъ голосъ и съ какою-то упрямою сдержанностью, до сихъ поръ мнѣ совершенно неизвѣстною въ ней.
— Мнѣ, быть-можетъ, извинительно, сказала она. — Послѣ того что вы сдѣлали, мнѣ кажется, низко съ вашей стороны искать во мнѣ доступа по-сегодняшнему; только трусъ, кажется, рѣшился бы произвести опытъ надъ моею слабостью, только трусъ, кажется, и могъ воспользоваться нечаянностью, когда я допустила разцѣловать себя врасплохъ. Впрочемъ, это женскій взглядъ. Я должна была знать, что онъ не могъ быть вашимъ взглядомъ. Лучше бы мнѣ удержаться и ничего не говорить.
Извиненіе было невыносимѣе обиды. Оно унизило бы падшаго изъ падшихъ.
— Еслибы честь моя не была въ вашихъ рукахъ, сказалъ я, — то я сейчасъ-же ушелъ бы съ тѣмъ, чтобы никогда болѣе не видать васъ. Вы говорили о чемъ-то мною сдѣланномъ. Что же я сдѣлалъ?
— Что вы сдѣлали! Вы это спрашиваете у меня?
— Спрашиваю.
— Я сохранила втайнѣ вашъ позоръ, отвѣтила она, — и претерпѣла всѣ послѣдствія утайки. Ужели я не въ правѣ требовать, чтобы меня избавила отъ оскорбленія подобнымъ вопросомъ? Развѣ въ васъ умерло всякое чувство благородства? Вы когда-то была джентльменомъ. Вы когда-то была дорога моей матери и еще дороже мнѣ…
Голосъ измѣнилъ ей. Она упала въ кресло, отвернулась отъ меня, и закрыла лицо руками.
Я переждалъ немного, пока могъ заговорить съ увѣренностью. Не знаю, что я сильнѣе ощущалъ въ этотъ, могъ безмолвія — колкое ли ея презрѣніе или гордую рѣшимость, удерживавшую меня отъ всякаго сочувствія ея скорби.
— Если вы не заговорите первая, сказалъ я, — и я долженъ это сдѣлать. Я пришелъ сюда поговорить съ вами объ одномъ важномъ дѣлѣ. Угодно ли вамъ оказать мнѣ простую справедливость, выслушавъ то, что я скажу?
Она не шевельнулась, ничего не отвѣтила. Я не повторилъ своей просьбы, я ни шагу не приблизился къ ея креслу. Съ гордостью, не уступавшею въ упорствѣ ея гордости, я разказалъ ей о своемъ открытіи на зыбучихъ пескахъ и обо всемъ, что повело къ нему. Разказъ необходимо занялъ нѣсколько времени. Съ начала до конца, она ни разу не оглянулась на меня, и не произнесла ни слова.
