он легко, дышал свободно. И сила, мужицкая, угадывалась в руках узловатых его, во всей его фигуре, металлом оплетённой, прикованной цепями к колоде, камням, к бесчисленным крестам. Кресты были везде, куда не бросишь взгляд. На том же крохотном оконце, в него сочился свет из мира божьего, на стенках, пришпиленные деревянными шипами, как будто были там распяты, и на полу стояли вразнобой. На первый взгляд казалось так. Но что-то в том знакомое всем на Руси читалось. Построились они рядами и у ложа из горбылей, что возвышалось на двух обрубках из сосны, уже давно рассохшихся. У ложа голого и узкого, холодного, как жизнь отшельника. В ногах стоял железный крест и в изголовье тоже. Грозил он рухнуть спящему на голову, если вдруг не та сила поведёт его куда-нибудь… Но, видно, старец спал сном младенца, с душою чистой, грехами незамутнённой.
Заметил Сапега и маленькие оковцы даже на пальцах у него. Они их зажимали, им не давали двигаться. Малейшие усилия, должно быть, доставляли монаху боль. А он, по-видимому, от неё млел и без движений корчился, страданием он жил, им наслаждался…
— Сице аз верую![63]
Так показалось Сапеге, что тот промолвил… А вот уже иное что-то.
— Я знаю — зачем пришёл ты!
«Ну, догадаться-то несложно», — подумал Сапега, присматриваясь ещё более внимательно к юродивому, как он мысленно назвал его. Не верил он, смущённый европейским просвещением, в прозрения святых. В них видел ловких малых, а в предсказаниях лишь изворотливость ума.
— Я пришёл от царя Димитрия, — заговорил он, прислушиваясь к имени самозваного царя, к тому, каким чужим звучало оно здесь, в келье добровольного затворника. — Он просил тебя помолиться за него!
— За царя Василия молился и молюсь, иного царя не знаю, — ответил старец.
— А ты, отец, поведай мне своё, рассей моё сомнение. Тогда и я, может быть, поняв, приму твоё! — сыграл задором Сапега.
Он даже поклонился почтительно ему, расшевеливая уснувшую гордыню старца, чтобы разболтался тот. На самом же деле он не хотел ничего знать, полагая, что услышит простые бредни, сходящего от одиночества ума.
И удивительно, но старец легко клюнул на эту приманку, его железки звякнули самоуверенно в потёмках кельи.
— Цепь первую одел я на себя, пан Иван… Так ведь тебя нарекли, по-православному?.. Тому уж два десятка годин с лишком. В тот год холопей вольных закрепостил боярин на Руси законом, законом от лукавого!..
Голос затворника, не резкий и не слабый, полился однотонной струйкой, и чёткой мысль его была.
— Тогда и прикрепил я свой тленный образ к чурбаку, вот этому, — повёл он головой слегка назад, где выступало из пола его необычное седалище: пень, он высох, закостенел, ударь — похоже, зазвенит набатным колоколом.
— Вторую цепь одел после отмены Юрьева дня… Потом цепям не нужен был счёт уже… Вот этот камень, с железным обручем, сам привязался ко мне, когда Борис взошёл на царство. Вериги плечные повисли за Расстригу, нагрудные одел царь Шуйский на меня своим боярским сговором… А путы ножные от добрых «друзей»: от короля, от хана…
В его голосе скользнула лёгкая усмешка. Но на сухом лице, обтянутом землистой кожей, не видевшей давно света, не отразилось ничего. Да, да, голос его, как из иного мира, поступал извне вот в эту келью, монах лишь шевелил губами.
— Оковцы медные на перстах? — спросил он сам себя, и сам же ответил, не ожидая ничего от посетителя. — Царевичи, царевичи то все самозваные… Званых-то много — достойных мало! — с чего-то вспомнил он. — Ты видел их и знаешь… А вот путо шейное — твоя работа, пан гетман, твоих гусар и соплеменников…
Рядом с Сапегой запыхтел Будило. Сапега подтолкнул его плечом, чтоб успокоился.
— А твой нынешний господин в пуд поясной тяготы мне стоил…
Сапега пропустил это мимо ушей. Его заела все та же мысль: зачем лежит тот кнут из железных цепей на колченогом столе. Но он не спросил. У него вдруг пропал весь интерес вот к этой надуманной игрушке юродивого, свихнувшегося от затворничества наедине с цепями.
«Пути Господни неисповедимы!» — хотел он загородиться этой мыслью от чего-то. Но всё же червь просвещённого рассудка не давал ему покоя, толкал, толкал на непраздные вопросы. Затем ведь он приехал сюда, чтобы узнать свою судьбу. Да, вот эта простая цель скрывалась в его сознании.
Но старец сам начал говорить о том, о чём он не просил его, но хотел знать.
— Ты, пан, недурной человек, заблудший только. И отстал бы ты от шеи народа моего, от злыдня того, кому воюешь землю Русскую!
И снова звяк цепей. Старец отошёл от него, стал будто растворяться в полумраке, и удалялся, удалялся, вот-вот исчезнет совсем…
И Сапега шагнул за ним, за голосом, за этим звяком цепей, не отдавая себе отчёта даже зачем… Он споткнулся о какую-то железку, и та сердито звякнула… «Тут даже дерево заковано в железо!»..
Он чуть не выругался: вот только не хватало ещё грохнуться тут, в потёмках, во всей своей броне, наделать звона об вот эти цепи. Он остановился, когда голос опять стал внятно слышен.
— Полно тебе воевать землю Русскую! Не выйдешь ты из неё живым!.. Воротись домой! Пока ещё есть время!..
Сапега даже обрадовался такому предсказанию, хотя это больше походило на угрозу. Его практический ум нашёптывал ему, что в этом ничего нет, расплывчато всё, на всё и всегда есть время, над старцем подсмеивался хитро…
И он невольно двинулся на голос старца, отсчитывая шаги по привычке вот в такие острые моменты… Он прошёл, как показалось ему, сквозь старца, голос которого как будто обволакивал его со всех сторон… Раз, два… пять… десять!.. Отсчитал он шаги, упёрся в стенку, нащупал пальцами мох, законопаченный меж брёвен. Он тёплым был, живым казался, и руки согревал в этой холодной келье, в ней сквознячок ходил по всем углам… Он повернулся, отсчитал назад всё те же десять шагов, вновь оказался рядом с Будило. И тотчас же наваждение спало с него, когда тот засопел, молча возмущаясь, а возмущался тот всегда, если был трезвым.
— Ну что же, отче, благодарю за совет! Теперь я знаю, что делать! — заключил он, дерзко нарушив своим голосом тишину в келье. И он невольно заметил, что его голос вибрирует, словно отскакивает от стенок как ужаленный, попав в чуждый ему мир. А вот ищет, ищет выход, наконец нашёл, и выскочил со свистом в отдушину под потолком: туда, навстречу дневному свету…
— Ты, пан гетман, сделал
