бы благое дело: порадел бы за Гишпанской земли чернеца, отца Николая, по-ихнему Мело, — вдруг с чего-то обратился старец к нему с просьбой. — Его сослал сюда Шуйский. Он живёт здесь в обители, под присмотром… Не наш он, изуитский, и не будет нашим. Однако человек не дурной. Так пусть же с Богом и едет к себе.
— Хорошо, отче, — согласился Сапега.
А старец, видимо, довольный его ответом, повозившись с железками, уселся на своё седалище, прикованный к нему. И цепи звякнули опять: так посетителям было дано знать, что они тут задержались…
На дворе Сапега вдохнул полной грудью свежий воздух.
Картина яркая предстала перед ними, когда они вернулись к лошадям, к пахоликам. Там с ними стоял игумен и ещё небольшой кучкой монахи. Пахолики же все были уже пьяны, как и монахи.
— Пан ге-етман! — вскричал игумен, хмельной, слегка покачиваясь, и полез к нему с чаркой водки, раскрыв в улыбке белозубый рот.
Монахи поднесли и его спутникам тоже по чарке водки.
Будило выпил, подтёр усы и крякнул. А Сапега закашлялся даже: настолько крепким было питие монастырских праведников.
Игумен тут же подал ему закуску и сделал жест рукой, как будто рубил саблей, всем своим сильным тренированным телом.
— Пан гетман, я смолоду воевал, ох воевал! В степь ходил, против татарина!
Как оказалось, он был боярский сын, из рода заметного на Руси. А здесь, в монастыре, он спрятал под скуфейкой голову, чтобы свои же не срубили, замешанный в деле Романовых при Годунове.
— А то! — пренебрежительно махнул он рукой в сторону кельи Иринарха. — Не слушайте!..
Сапега согласно покивал головой.
— Оська, давай палаш! — потребовал он у Будило назад свои вещи, чуть не силком содрал с него свой плащ и уже не подпускал близко к своему аргамаку.
Тут же, на виду у монахов, с недоумением глазевших на них, они переоделись обратно.
— Да, ещё, Оська, вот что! Напомни: надо послать старцу денег за эту службу! — вскочив на аргамака, бросил он полковнику, с чего-то развеселился, вскрикнул: «У-ух-х!» — и кони вынесли их за ворота обители.
Над рекой, всё так же мельтеша, чертили в воздухе замысловатые зигзаги стрижи. Где-то утробно промычала корова. Застрекотали по-бабьи в лесу сороки. Откуда-то со стороны пахнуло дымком…
Простая жизнь глухомани, бесхитростная и убогая, настырно полезла во все поры сознания Сапеги и им отталкивалась. Что-то новое вроде бы начиналось для него. Он это чувствовал по беспокойству. Оно одолевало его обычно вот в такие моменты какой-то недосказанности. И он понял только сейчас, что зря приезжал сюда, к этому чудаковатому старцу.
Будило сразу же ускакал со своими гусарами вперёд по лесной дороге. Лишь стукоток копыт расколол тишину беспробудно дремавшей урёмы. И она зашумела, возмущаясь, что её разбудили, и где-то, в глуши, казалось, всех их поглотила…
Сапега вздрогнул: тёмная мысль, неясная какая-то, мелькнула у него. И он, отстраняясь от неё, нетерпеливо дёрнул повод аргамака и пустил его рысью вслед за Будило: всё туда же, к городу, к Ростову, к людям.
Глава 12
ХОДЫНКА
Объезжая полки, какие были у него на этот день в наличии, Рожинский тихонько ворчал: «Diabelskie sztuki!.. Psubzati!»[64]… Он был вне себя от того, что московитам кто-то донёс о положении в Тушино: что все ушли на Скопина, и лагерь ослабел, бери его хоть голыми руками. И вот сегодня рано утром дозоры сообщили, что московиты вышли из столицы и двинулись тремя полками в их сторону, тотчас же смяли их заставы. И ему самому пришлось собирать по крохам оставшиеся при нём роты. Он собрал их, построил, объехал и осмотрел, остановился с полковниками перед ними.
— Панове, братья! — приподнявшись на стременах, вскричал он. — Перед вами московская чернь! Вы били не раз её!.. Так покажите, на что способны и сейчас! Так завоюйте же славу!.. Слава гусарам!.. Слава!..
Его гусары, латники, и пятигорцы тоже, удивлённые его страстным призывом, всё приняли за шутку, ответили похожим вскриком «Слава!»… Затем смешок мелькнул по их рядам. Так приготовились они к сражению, но также поняли, что их гетман совсем уже дошёл от пьянок за зиму.
День обещал быть жарким. Уже с утра палило солнце. Хоругви[65] бились на ветру. Земля, трава дышали зноем. И пыль уже скрипела на зубах. Блестели тускло латы. На длинных копьях трепетали прапоры всё тех же трёх цветов. На лицах же не видно было желания сражаться. Но всё же они пошли вперёд. Рожинский ударил шпорами коня и поскакал во главе своего полка. За ним пустились латники, и тут же были их пахолики. А следом запылили пятигорцы Адама Рожинского, его племянника. И там же был другой его племянник, Александр Рожинский. Служил ротмистром он. И полк Рудского тоже был при нём, при гетмане. Вот подошли они к Ходынке, перемахнули через неё. И в это время, вдали, по перелескам, замаячили передовые цепи московитов. Пылили конные, всё конные шныряли всюду там.
Да, там двигались полки Шуйского, как на маневрах. Ходили конные, скрипели на колёсах огромные щиты: «гуляли» городки, толкали их, толкали мужики из даточных. А рядом с ними нестройно шла пехота. И тут же за щитами прятались стрелки, а кое-где и пушки. Вот, силу пробуя, дворняжкой тявкнула одна, не смея нос высунуть из-за дубового щита. Оттуда же пускают стрелы. И самопалы заговорили дробно, заухали пустые выстрелы. Пороховая гарь смешалась с пылью над повозками, и ветерок понёс её на всадников. Пополз над полем дым. Переливался по ложбинкам и оврагам он и прижимался, как живой, к земле… Вон там от конных крики донеслись. Ударили затем и в тулумбасы. Пропели горны. Свирели вскрикнули в ответ пронзительно и жалко. Но непонятно было, с какой же стороны…
Всё было как обычно на войне, знакомо всё, привычно, и сердцу князя Романа милое, родное.
И он дал команду на атаку своему гетманскому полку. И вперёд, покачиваясь, устремилась хоругвь Млоцкого: четыре сотни латников пошли тараном, да ещё полторы сотни пятигорцев, таких же быстрых, как московиты. Левым крылом повёл гусар Русецкий. И там же с латниками был ротмистр Хелинский. А на другом крыле, на правом, ротмистры Ланцкоранский, Белинский и Каменецкий пошли все вместе: всего пять сотен всадников, хотя и латников тяжёлых. Остальных же, хоругвь Николая Зборовского, молодого племянника пана Александра, роту Стаборовского и свою роту, своей хоругви, повёл он сам, гетман, князь Роман. Второй же колонной, вторым эшелоном встали позади левого и правого
