моя, моя отрада, отдых мой и подвиг мой», как говорится в заключение. Мне бы сейчас месяц покоя – и я закончил бы, чувствую, что у меня сейчас идет. Подозреваю даже, что к концу он у меня не хуже, а лучше.
На днях получил глупую телеграмму, кажется, от красноармейского радио, через ПУРККА: «Шлите телеграфом главу “Теркин на Первомайском параде в Москве”». Чиновники-идиотики все знают: какие мне главы писать, а то без них я не знаю. Одно во всем этом интересно, что у меня просят Теркина, – это впервые за два года.
Но не буду сбиваться на тон огорчений и сарказма. Мне хорошо от самого себя, от своей работы. Я надеюсь с ней пережить все прошлые, настоящие и предстоящие огорчения. Я только очень устал и поизносился нервами. Мне кажется, что если б я сейчас поехал домой, то, едва перевалив границу, при встрече даже с литовскими березками заплакал бы в полном ослаблении духа. А уж подъехать к Москве, подняться к себе в квартиру, услышать дочерний писк и визг и увидеть тебя, моя милая старуха, это уж я и воображать избегаю покамест.
На всю остальную жизнь, коль так уж суждено мне остаться живым на этой войне, на всю остальную жизнь мне хватит думать и выражать то почти невыразимое, чем наполнилась моя душа за эти годы. Она даже опасалась наполняться вполне, потому что она, душа, у меня слабая, можно сказать, бабья – и не выдержала бы. И конечно, я уже говорил как-то, что никогда мне, о чем бы я ни писал впредь, не уйти от внутреннего фона, если так можно сказать, который все освещает собой, самое далекое от него.
Ну, будет. Терпеть, Машенька, осталось немного. Ожидая меня и горюя обо мне, ты знай, что я не несчастный, а, может быть, очень даже счастливый и гордый своим счастьем. Не то удивительно, что я не пропал на этой войне физически, – ведь я не воевал, а то, что я не пропал как поэт и как поэт пригодился множеству людей, живых ныне и мертвых также, пока они были живы. Впрочем, это уж, кажется, гордыня…
(Приписка на отдельном листке.)
…Это я пришел провожать Ивана Семеновича <Бубенкова> и пытаюсь ему всучить немного бумаги для тебя, так как только что прочел твое письмо, написанное на кой-каком клочке. Спасибо тебе, дорогая, за твой отзыв о главе «По дороге на Берлин». Я так рад, так рад, что она тебе понравилась. Но «Баня», по-моему, лучше. А сейчас я пишу главу, которая должна быть еще лучше. Шутишь!..
26. IV А.Т. – М.И. Инстербург – Москва
…Уезжаем мы покамест в городок Тапиау, потом, может быть, в Кенигсберг на длительную или короткую стоянку. Но и того с определенностью сказать нельзя, т. к. покамест едем просто в поезде – квартир на месте нет. Последние недели войны превратились для нас в постылейшее перетаскивание, увязывание и развязывание вещей. Написать за последние дни ничего не смог. Главным образом это шум и грохот, несущийся с улицы, от проходящих войск. Кстати, зрелище необычайное и волнующее.
Спасибо и за отзыв о Бане. Я только думаю, что предыдущую ты несколько переоцениваешь, а эту несколько недооцениваешь. Но это неважно…
…Машенька, война как будто кончается. Скоро-таки увидимся, чего желаю очень…
30. IV
По решению Военного Совета 3-го Белорусского фронта А.Т. Твардовский награжден орденом Отечественной войны I степени.
1. V Р.Т.
Писал-писал и трезвый, и выпив две стопки водки до обеда, нечто насчет праздника, придумывал мудрено-фальшивые и невольно слащавые слова, а потом оказалось, что, во-первых, мало для длинной и громкой подписи, а во-вторых, очень плохо. И нельзя же всякий раз для себя объяснять это тем, что «не умею этого». Можно не уметь по-обычному, но должно уметь по-своему, при всех необходимых оговорках…
И вдруг вышел в садик и увидел, как в предвечернем и преддождевом, по-праздничному грустном (чувство, знакомое с детства, – едва праздник завалится через полудень) холодке, в отдалении, мимо стандартных домиков окраины идут не спеша два офицерика, идут, как могли бы идти и в городке Починке <на Смоленщине>, и на даче под Москвой, и где-нибудь в Сибири, и вблизи Берлина, должно быть, – идут по своим праздничным приятным и обычным для праздника делам, вроде посещения госпиталя, где теперь мало раненых и много поэтому врачих и сестер, – и вдруг понял отчетливо и обязательно, что это и есть Первое мая, праздничное послеобедье за границей, в Германии, и это (как и все прочее, только не увиденное так вдруг) и выражает историческую, высокую и замечательную сущность этого праздника, – о чем так хотелось сказать, а не вышло.
–
Перед праздником думалось о начале главы со скворца, который
Поутру поет о том,
Дело, дескать, явное,
Что теперь устроить дом
Вот что, дескать, главное.
Правда, он и под Москвой
В садике горелом
Был уж занят с головой
Тем же самым делом.
И как будто знать не знал,
Что творится в мире,
Точно так же хлопотал
О своей квартире.
Хлопотал лихой весной
За оградкой сада.
Дескать, что ж, война войной,
А плодиться надо и т. д.
–
Вчера подумалось, что скворец и все такое весенне-заграничное, предконцовое лучше ложится в другой стих, в план маленькой лирической штуки.
С утра поет скворец чужой земли
В заботах
Насчет жилища и насчет семьи.
Война войной, а мне плодиться надо.
Чуть отдает Исаковским. Вчера от него грустное и ужасное в сущности письмо.
3. V Р.Т.
…Поездка в АХО и в соседнюю фронтовую редакцию. Зеленеющая Германия, где пашут и сеют те, что недавно пришли сюда и вряд ли останутся еще на год (солдаты), либо те, что были здесь пленниками и не хотели бы оставаться здесь ни одного лишнего часа, либо те, что должны были защитить эту землю, откуда они ходили по всей Европе, а сейчас в плену на ней. Пустынность, безлюдье в полях, в городках же – даже толпы гуляющих по улицам, – все наши.
Гулянье у Фоменко и вдруг – пальба зениток, немного даже смутившая: вот говорим, что он уже не летает, а он, гляди, и прилетел. Но по тону и яростному многообразию огня, главным образом пулеметного и автоматного, стало понятно,
