— Е-е-ернеюшка, что ты говоришь!..
— Тихо! Мои слова не твоя забота. И Матиц — тоже не твоя забота! Он будет спокойно строгать на небесах свои палки и смотреть, как ты жаришься в аду.
— Е-е-ернеюшка!..
— Тихо! Рядом со смертью все молчит, а ты и тут готов жульничать!
Модриян приподнял на цыпочки свое короткое тучное тело и почти закричал:
— Е-е-ернеюшка, смерть — это тебе не торговля!
— Да! — согласился Хотеец, который, выпрямившись, теменем касался поперечной балки. — Смерть — это тебе не торговля. Поэтому молчи и убирайся отсюда!
— Е-е-ернеюшка!..
— Хватит! Вон! — оборвал его Хотеец и указал костлявой рукой на дверь.
Модриян открыл рот, но не произнес ни слова; женщины расступились, они почувствовали, что ярость Хотейца дошла до предела, и дали Модрияну дорогу.
— Чего ты ждешь? — еле слышно прошептал Хотеец.
Модриян откатился к двери, там он остановился и еще раз подал голос:
— Е-е-ернеюшка, это будет на твоей совести!
— На моей! — подтвердил Хотеец. — Но спать я буду спокойнее, чем ты!
Модриян исчез в сенях. Хотеец собирался было вернуться к Матицу, и тут негромко запричитала Темникарица:
— Это я виновата!.. Я виновата… я послала его в деревню… Сказала, что его накормят в Лазнах… а палку выстругает на повороте к Лазнам…
Ее слова остановили Хотейца, он подошел к Темникарице и положил руку ей на плечо.
— Перестань, Анца! — сказал он сдержанно и вместе с тем повелительно. — Разве ты знала, что сегодня в деревню заявится эта чертова сволочь?
— Нет, не знала, — кивнула Темникарица и подняла на него заплаканные глаза.
— Значит, молчи! — снова скомандовал Хотеец. — Так ему было на роду написано.
— Так было на роду написано! — покорно вздохнула Темникарица и высморкалась в нижнюю юбку.
Накануне Хотейчев Матиц по своей привычке бросал камни, тешась силушкой, которая все еще не убывала в нем, хотя шло ему к пятидесяти. Занимался он этим почти всегда у Доминова обрыва, в получасе ходьбы от села, напротив одинокой усадьбы Темникара. Вот и вчера в летней полуденной тишине раздался его крик:
— Хо-ооо-хой!..
— Матиц! — завопили Темникаровы ребятишки и стремглав бросились из дому.
— Не подходите слишком близко! — закричала вслед мать, сбивавшая масло в сенях.
— Только до черешни! — пообещали ребятишки. Они промчались по саду и действительно остановились под черешней на откосе. Оттуда они хорошо видели Доминов обрыв, высокую скалу, которая отвесно поднималась из глубины реки ближе к тому берегу. На скале, широко расставив наги, возле груды камней, принесенных с песчаной отмели, стоял Матиц. Одни за другим он брал камни с земли, поднимал высоко над головой я с громким криком «Хо-ооо-хой!» кидал их в воду. Ребятишки молча смотрели, как белые камни долго летели вдоль серой стены и потом с громким плеском падали в воду, откуда вздымались вверх, пенные брызги. Когда Матиц сбросил последний камень, ребятишки дружно закричали «Хо-ооо-хой?» и помчались к дому.
— Хо-ооо-хой! Он уже все сбросил? — доложили они. И принялись прыгать по сеням, изображая Матица, а мать пригрозила им:
— Вы у меня дождетесь! Погодите, чертенята, вот выстругает Матиц настоящую палку!..
— Хо-ооо-хой! Никогда он ее не выстругает! — радостным хором ответили ребятишки, которые знали историю о Матицевой палке.
— Выстругает! Выстругает! — качала головой Темникарица, процеживая пахту из маслобойки в десятилитровый горшок. — Вы не услышите и не увидите, как он придет. Матиц приходит нежданно-негаданно: сейчас его нет, а повернешься — он уже стоит посреди сеней и пьет молоко.
— Хо-ооо-хой, сегодня его не будет! — ответили ребятишки.
— Почему это не будет? Пить-то он захочет! Он всегда хочет пить. А молоко чует за километр.
Темникарица отнесла масло в погреб на холод, ребятишки побежали в кухню за ковшами, чтоб напиться пахтанья. И правда, когда они вернулись, посреди сеней стоял Матиц. Вначале они увидели его великанские ноги и широкие босые ступни; толстые большие пальцы торчали вверх, как два обточенных рога. Матиц действительно был великаном: головой он касался закопченного потолка. Обеими руками он держал десятилитровый горшок и пил с едва слышным приглушенным урчанием. Под мышкой у него была зажата белая палка.
— Матиц! — воскликнула Темникарица.
Матиц медленно и очень осторожно поставил горшок на ларь. Тыльной стороной руки вытер висячие усы, которые замочил в молоке. Потом склонил голову на плечо, поморгал огромными мутными глазами и низким голосом умоляюще пробормотал:
— Анца, я ведь только чуток попробовал.
— Попробовал! — Темникарица воздела руки к потолку. — Теперь можешь «пробовать» до дна. Все равно запакостил!
Матиц, упершись руками в колени, нагнулся и заглянул в горшок: в молоке расплывалась коричневая табачная слюна.
— Ну, теперь видишь? — спросила Темникарица.
— Вижу, — покаянно признался Матиц.
— И что скажешь?
— Да ведь табак полезный. Для здоровья полезный… — пробормотал Матиц.
— Я тебе покажу, какой он полезный… — пригрозила Темникарица и отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
— Ты сердишься? — помолчав, спросил Матиц.
— Сержусь, — с деланной строгостью сказала Темникарица. — Да я-то что! Вот увидишь, как партизаны рассердятся.
— Почему? — Матиц широко открыл свои огромные глаза.
— Потому что молоко для партизан.
— Для партизан?
— Для партизан. Ты что думаешь, партизанам пить не хочется? А что я им скажу, когда они придут? А?
Матиц стоял неподвижно, словно гигантский пень. Он часто моргал и громко дышал; в широком и плоском носу у него свистело, густые усы подрагивали от могучего дыхания.
— Что я им скажу, а? — повторила Темникарица и развела руками. — Матиц испакостил вам молоко, так что ли?
Матиц пошевелился и медленно повторил свое единственное оправдание:
— Да ведь табак полезный. Очень полезный…
Темникарица фыркнула и замахала руками. Потом, вытерев лицо передником, показала Матицу на горшок и приказала:
— Пей!
— Пей! — громко повторил Матиц и поднял указательный палец, чтобы внушить себе этот приказ. Он схватил горшок, пошире расставил ноги и принялся пить. Ребятишки этому не очень удивились, потому что знали: Матиц ходит по домам в поисках молока, а выпить его может столько, сколько давно не поенная корова воды. И все-таки смотрели с уважением и изумлением. Матиц выпил больше половины. Наконец отнял горшок ото рта, набрал воздуха, глянул на Темникарицу и испуганно прохрипел:
— До дна пить?
— Эх ты, гора невинная! — воскликнула Темникарица, взяла у него из рук горшок и вылила остаток молока в корыто.
Матиц вытер мокрые усы, несколько раз громко вздохнул, шмыгнул носом и спросил низким голосом:
— Анца, ты еще сердишься?
— Да, — ответила Темникарица и поджала губы.
— И скажешь партизанам: Матиц испакостил вам молоко?
— Нет, партизанам я ничего не скажу.
— Ага! — с облегчением вздохнул Матиц.
— Не беспокойся!
— Не беспокойся, — повторил Матиц и вытащил из-под мышки свою палку.
— А правда, как у тебя дела с палкой? — приветливо спросила Темникарица. — Ты ее уже сделал?
— О, еще нет, еще нет! — покачал головой Матиц и протянул ей ореховую палку длиной не меньше метра и толщиной в палец. — Видишь, этот конец у нее толстоват.
— Тогда обстругай его.
— Обязательно обстругаю.
— Только поторопись, поторопись! — сказала Темникарица, которая уже рада была бы от него избавиться.
— Поторопись! — повторил Матиц и поднял палец, чтобы запомнить совет. Повернувшись на босых пятках, он неслышно шагнул к двери. Когда он, наклонившись, протискивал через двери свое крепкое тело, в сенях стало темно.
Матиц обогнул угол дома, ребятишки забежали в кухню и прижали носы к оконному стеклу, чтобы увидеть его еще раз, когда он пойдет по саду. Но Матиц по саду не пошел. Метрах в двадцати от дома крутой склон завершался высокой отвесной скалой. Матиц вскарабкался на нее, сел на край, спустил свои длинные ноги в пустоту и помахал ими, чтобы убедиться, что не заденет пятками стену. Потом он вытащил из кармана осколки стекла, выбрал кусок, который, очевидно, показался ему наиболее острым, положил палку на колени и принялся строгать, болтая ногами. Белые кудрявые стружки летели из-под рук, похожих на медвежьи лапы, сначала плавали в волнах легкого послеполуденного ветерка, а затем медленно опускались вдоль склона и ложились на зелень травы. Матиц усердно строгал, а его широкие ступни с вздернутыми большими пальцами равномерно двигались в воздухе, словно погоняя. И впрямь казалось, будто Матиц сидит не на скале, а медленно плывет по долине, взмахивая веслами. День был ясный и тихий. Вдалеке поднимался могучий, широкоплечий Крн. Однако Матиц казался более могучим: он закрывал гору своим туловищем, а его голова возвышалась над Крном и покачивалась прямо в синем небе. Временами эта великанья голова доставала до самых облаков. Ведь Матиц нет-нет да выпрямлялся, чтобы рассмотреть свою палку и определить, «с какого конца она все еще немного толстовата». Определив это, он потягивался. Медленно поднимал руки вверх, трижды ударял кулаками по воздуху, потом махал руками, как орел — крыльями. В левой руке белела палка, солнечный луч отражался от стеклышка, и чудилось, будто молния вспыхивала в пальцах правой руки. Он смотрел на небо и на вершины гор, потом сморкался и чесал в своей густой гриве. И при этих движениях луч солнца тоже отражался от стекла, и молния блеснула вначале у Матица под носом, а потом над его головой.
