Матиц, однако, не умирал. Жил себе и даже рос. Первые два года он провалялся в доме. Лужница не выносила его на солнце, потому что в глубине души надеялась — в полумраке, без свежего воздуха он все-таки угаснет. Матиц не угас, а в один прекрасный день сам перебрался через порог и оказался на дворе.
— Тут и живи! — обрадовалась Лужница, которая подумала: если смерть не прибрала его в доме, то приберет на улице. Но смерть не прибрала его и на улице, хотя ежедневно проходила рядом: Матиц не скатился под гору и не утонул в луже, к нему не пристала ни одна хвороба. Каждый вечер, возвращаясь из гостей, Лужница находила его на пороге — живого и здорового.
— Не прибирает тебя безносая, не прибирает, — злилась она.
— Неплибилает, неплибилает, — повторял Матиц и испуганно моргал огромными мутными глазами.
— Не прибирает, — заключала Лужница и тащила его в дом кормить.
Матиц ел и спал, жил и рос. Встал на ноги, но говорить — само собой понятно — не научился. Да это и неудивительно, даже не будь он дурачком, он все равно не научился бы говорить, потому что целыми днями оставался один и не слышал человеческого голоса, а вечерами Лужница только ворчала да брюзжала.
Женщины иногда проявляли интерес к бедному ребенку.
— Ну что, умнеет он или нет?
— Да как ему поумнеть в Луже? — презрительно отзывалась Лужница.
— А растет?
— Растет, чего ему не расти. Ведь он живет в Луже, воды ему хватает.
И Матиц рос, как дикая виноградная лоза. Когда Лужница поняла, что смерть и впрямь его не приберет, она стала брать его с собой по домам. Во время этих путешествий Матиц вначале познакомился со смехом, которого раньше не слышал, потом потихоньку выучился говорить. Лужница таскала его из дома в дом и учила, как надо разговаривать с соседями. Бабка она была хитрая, понимала, что в один прекрасный день силы оставят ее, и надеялась, что у Матица все-таки хватит ума для того, чтобы самому ходить по дворам и приносить ей еду.
Степень самостоятельности Матица Лужнице установить не удалось, поскольку она внезапно умерла от воспаления легких. Матицу тогда было пятнадцать лет; у него было тело взрослого человека и ум ребенка. Он в одиночку ходил из дома в дом, только теперь это было нелегко. Пока он сопровождал Лужарицу, сельские ребятишки его не трогали, сейчас они стали нападать на него. Гнались за ним с палками и кричали вслед:
— Лужар!
— Египтянин!
— Арап!
— Африканец!
— Турок из Лужи!
Матиц убегал со всех ног, но однажды оказал сопротивление. Ребятня окружила его возле поилки для скота и стала забрасывать грязью. Матиц метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться из окружения. Его прижали к корыту, и он только размахивал длинными руками и скалил зубы; потом лишь испуганно моргал своими огромными мутными глазами. Мальчишки, осмелев, приблизились к нему, задевали кольями, дразнили:
— На, возьми!
— Держи!
— Хватай, если посмеешь!
— Бери и ударь!
— Ударь, если посмеешь!
— Ударь, лужа грязная!
— Ударь!
Матиц отбивался долго, неожиданно он выпрямился, выхватил палку из рук Устинарева Янезка и изо всех сил ударил его по спине, а потом начал яростно молотить палкой вокруг. Ребята с криками разбежались. Устинар, который гнал скотину к корыту, набросился на Матица и стал избивать. Проходивший мимо Хотеец вступился за парня. Он вырвал Матица из рук Устинара и строго сказал:
— Нанде, ты что, спятил?
— Я спятил?! — завопил Устинар. — Это дурак совсем спятил! Ни с того ни с сего одичал, чуть не убил моего парнишку!
Матиц инстинктивно жался к Хотейцу и судорожно вздрагивал. Он был напуган, весь в грязи.
Хотеец подобрал палку, с треском сломал ее о колено, показал оба конца Матицу и строго пригрозил ему:
— Матиц, чтобы ты никогда больше никого не ударил!
— Никогда больше не ударил! — повторил Матиц и тоже поднял палец, повторяя наказ.
Хотеец отшвырнул обломки палки в кусты, повернулся к Устинару:
— Кто закидал его грязью?
— Чего спрашиваешь? — огрызнулся Устинар. — Ребята и есть ребята.
— Это правда, но Матиц — дитя божье.
— Скотина он, а не дитя божье.
— Скотина тоже защищается. Это ты мог бы знать! И еще: кто бьет безумного, тот сам умом не богат.
— Опять ты со своей премудростью! — возмутился Устинар. — И вообще, с какой стати ты за него заступаешься? Разве он — Хотейчев?
Хотеец помолчал, потом серьезно и решительно сказал:
— С сегодняшнего дня считай Хотейчев!
Так и пошло. Хотеец заботился о заброшенном мальчишке, и вскоре все стали называть его «Хотейчев Матиц». Никто его не трогал, и Матиц никогда больше не дрался. Хотеец пытался приучить его к работе, только старания его были напрасными, и не потому, что Матиц был неспособен к труду, но потому, что не сиделось ему на месте — с раннего детства приучен он был бродить по округе. Жители села порешили: пусть Матиц живет, как в те времена жили одинокие неимущие старики, — ходит обедать из одного дома в другой. Поскольку Матиц счета не знал, ему в том доме, где кормили сегодня, говорили, куда идти на следующий день. Матиц шел, наедался, а потом бродил по селу. Больше всего он любил сидеть со старым пастухом Вогричем и мог часами наблюдать, как тот строгает и вырезает из дерева рукоятки для кнутов и всякие разные палки. Глухой пастух не обращал на него внимания: он жевал табак, сплевывал коричневую слюну и громко оценивал результаты своего труда.
Матиц стал буквально одержим. Хотеец однажды наткнулся на него на повороте дороги, ведущей в Лазны. Матиц сидел на высокой стене, болтал длинными ногами, жевал полынь и осколком стекла усердно строгал ореховую палку в добрый метр длиной и в палец толщиной.
— Матиц, ты что делаешь? — удивленно спросил Хотеец, который никогда не видел, чтобы Матиц хоть чем-нибудь занимался.
— Палку! — коротко ответил Матиц.
— Ага! — кивнул Хотеец. — А выйдет?
— Выйдет! — в свою очередь кивнул Матиц и показал палку. — Видишь, с этого конца она еще толстовата.
— Ага! Но ты ее немного обстрогаешь!
— Немного обстрогаешь, — повторил Матиц и принялся строгать. Потом зажмурил левый глаз, осмотрел палку и снова покачал головой:
— Видишь, теперь она с этого конца толстовата.
— Ага, похоже, она всегда толстовата с одного конца.
— Всегда толстовата, — подтвердил Матиц и опять взялся за дело.
— А кто тебя научил? — спросил Хотеец.
— Вогричев дядька.
— Ага, ага! Понятно, — кивнул Хотеец, глядя на Матица, который строгал палку то с одного, то с другого конца, и стружка так и летела. Палка становилась все тоньше и в конце концов сломалась у него в руках. Матиц отшвырнул обломки, подскочил к кусту, срезал новый прут, содрал с него кору и взялся строгать снова.
— Ага, ага, — задумчиво кивал Хотеец. — Матиц, ты строгай, строгай. А как будет готова, принеси ее мне посмотреть.
В тот же вечер Матиц прибежал к Хотейцу, однако не с готовой палкой, а с довольно глубоким порезом на ладони. Он моргал огромными мутными глазами и с ужасом смотрел на густую кровь, капавшую с толстых пальцев.
— Умру! — выдохнул он.
— Это ты ножом?
— Ножом.
Хотеец осмотрел рану и беззлобно рассмеялся.
— Матиц, это чепуха.
— Это чепуха, — с глубоким облегчением повторил Матиц.
— Царапина, — заключил Хотеец, промыл рану водкой и перевязал. — Не беспокойся! Кожа не рубаха!
— Кожа не рубаха, — повторил Матиц.
— Да, не рубаха! Кожа всегда сама зарастает, а рубаха нет!
— А рубаха — нет! — повторил Матиц.
— А рубаха — нет. Никогда. И штаны тоже не зарастают. И башмаки. Вот так-то! Когда они разорвутся или если ты их разорвешь, они уже ни на что не годятся.
— Ни на что не годятся.
— Да, не годятся. Можешь выбросить их на помойку.
— Можешь выбросить их на помойку, — повторил Матиц и заморгал своими огромными мутными глазами.
— Правильно, — подтвердил Хотеец. — А кожа всегда годится. Сама зарастает. Поэтому можешь не беспокоиться. Ты еще построгаешь свою палку.
— Еще построгаешь свою палку, — весело повторил Матиц и пошел прочь. За хлевом он срезал ореховый прут и направился к селу.
На следующее утро Устинар и Вогрич привели Матица, был он без рубахи и без штанов.
— Это что за шутки? — удивился Хотеец.
— Откуда мы знаем, — ответили те. — В таком виде он шел по дороге. Если мы правильно его поняли, он выбросил рубашку и штаны на помойку, поскольку они ни на что не годятся, потому как рваные и сами не зарастут.
— Ага! Ага! — закивал Хотеец.
— А теперь ты его убеди, что штаны нужны, хотя они сами не зарастают, — попросили мужики. — Мы ему ничего не говорили, поэтому не ворчи и не причисляй нас к дуракам. Но тебе мы говорим: Матицу надо крепко вправить мозги! Вправь их палкой или без палки, только голым он по деревне больше ходить не будет! Ведь он уже взрослый мужик!
