Вначале Темникаровы ребятишки смотрели на Матица из кухни. Понемногу они набрались храбрости, вышли из дома и придвигались все ближе и ближе. Наконец уселись в траве в нескольких шагах от него и молча наблюдали за тем, как он строгает. А он строгал и строгал, то один, то другой конец палки, пока палка не стала настолько тонкой, что сломалась у него в руках. Матиц ничуть не огорчился. Он закинул обломки в кусты, срезал новую палку, очистил с нее кору и опять принялся строгать осколком стекла.
Солнце заходило, и тень опускалась по склону в долину. Она дошла до Матица и окутала его, окутала долину, окутала реку и уже на другом берегу разливалась по широкому лугу Модрияна. Приближался вечер.
Из дома вышла Темникарица и исчезла в курятнике. Пересчитала кур, закрыла дверь. Повернувшись к скале, закричала:
— Матиц, тебе не пора спать?
— Спать! — загремел голос Матица. Он тут же спрятал стеклышко в карман, спустился со скалы и вышел на проселочную дорогу. Ребятишки провожали его.
— Ну, уже остругал? — спросила Темникарица и показала на палку.
— О, нет, еще нет, — покачал головой Матиц, вытащил палку из-под мышки и принялся объяснять. — Видишь, с этого конца она еще немножко толстая…
— Ладно, ты ее завтра обстругаешь, — успокоила Темникарица. — Придется тебе ее обстругать. Да ты разве не видишь, что она в крови? Ты снова порезался? Покажи руку!
Матиц медленно вытянул руку, широкая ладонь его вся была в крови.
— Это ничего, — пробормотал он. — Кожа всегда зарастает.
— Конечно, зарастает, — подтвердила Темникарица. — И все-таки не надо ее часто резать.
Матиц спрятал руку за спину, сунул палку под мышку и словно застыл.
Темникарица поняла, чего он ждет, и спросила:
— Ты уже знаешь, где будешь завтра есть?
— Еще не знаю, — ответил Матиц и наклонил голову к плечу.
— А где ты ел сегодня?
— У Юра, на Кобилнике.
— А Юр не сказал тебе, куда идти завтра?
— Не сказал, — покачал головой Матиц и уставился на Темникарицу, которая подперла подбородок рукой и задумалась.
— Пойди в Лазны! — сказала она, подумав.
— В Лазны! — повторил Матиц и поднял палец, чтобы запомнить приказание.
— Ведь тебе нравится ходить в Лазны? — спросила его Темникарица.
— Нравится, — согласился Матиц.
— Там и вправду красиво. Село как на ладони. И наешься до отвала.
— И наемся до отвала.
— А потом можешь весь день сидеть на повороте дороги и стругать свою палку.
— На повороте дороги, — повторил довольный Матиц и поднял палец.
— Правильно, а теперь иди, — сказала Темникарица и посмотрела на него так, словно хотела и взглядом отослать его прочь. Но не отослала, а наоборот, задержала. — Ух, какой ты! — ужаснулась она и скорчила гримасу. — Страшный, как медведь! И даже еще хуже! Щетина как у ежа.
— Как у ежа? — Матиц вытаращил глаза и почесал подбородок, который зарос редкой и длинной щетиной.
— Вот увидишь, — пригрозила Темникарица, — все девушки будут от тебя бегать.
— Бегать? — заморгал Матиц.
— Разумеется, бегать. А ведь ты на них все еще поглядываешь, правда? — спросила она.
— Все еще, — пробормотал Матиц, опустил голову и толстым тупым большим пальцем ноги стал переворачивать камешки на дороге.
Темникарица скрестила руки на груди, как будто приготовилась к долгому разговору, и спросила:
— А на какую ты сейчас посматриваешь?
Матиц поморгал влажными мутными глазами и ответил:
— На Кокошареву Тилчку.
— Ого! — с воодушевлением поддержала его Темникарица. — Ишь углядел! Кто бы мог подумать, что у тебя такой глаз. Тилчка на самом деле красивая!
— Красивая, — кивнул Матиц.
— И ты любишь на нее смотреть?
— Люблю, — признался Матиц и опять принялся переворачивать камешки.
— А что тебе говорила Тилчка?
— Ничего. Она даст мне цветок.
— Цветок?
— Подсолнух.
— Подсолнух? — всплеснула руками Темникарица. — Она даст тебе подсолнух?
— Подсолнух, — с гордостью подтвердил Матиц.
— А когда она его тебе даст?
Матиц смутился, поморгал, посмотрел в сторону и пробормотал:
— Она не сказала…
— А почему ты сам за ним не пойдешь? Подсолнухи уже цветут.
— Мать сердится, — сказал Матиц, словно оправдываясь.
— Вот дура! — пробормотала Темникарица себе под нос. — Матиц, а ты пойди за подсолнухом, если тебе Тилчка и правда обещала.
— Обещала, — кивнул Матиц.
— Тогда прямо завтра и пойди за ним!
— Пойти за ним? — спросил Матиц и почесал заросший подбородок.
— Пойди, пойди! — настаивала Темникарица. — Но вначале сходи к Лопутнику, пусть он тебя побреет!
— Вначале к Лопутнику, пусть он тебя побреет! — повторил Матиц и поднял палец, чтобы запомнить приказание.
— И только потом за подсолнухом!
— И только потом за подсолнухом!
— А потом в Лазны поесть!
— Потом в Лазны!
— Правильно, а сейчас спать! — решительно сказала Темникарица. — Где ты будешь спать?
— У Пленшкара на сеновале.
— Правильно. Только смотри не слишком храпи, — погрозила она пальцем.
— Не храпи? — испуганно заморгал Матиц. — Я не слышал, что храплю.
— Конечно, не слышал. А если бы слышал, то знал бы, что храпишь, как медведь. Так храпишь — того гляди сеновал обвалится.
— Сеновал обвалится? — Матиц вытаращил глаза и испуганно заморгал. — Ты думаешь, мне не надо ходить на сеновал?
— Ох ты, гора невинная! — усмехнулась Темникарица. — Иди, иди на сеновал! И храпи сколько душе угодно, божье дитя! А теперь — спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — повторил Матиц, повернулся и зашагал к песчаной отмели.
Темникарица скрылась в доме, а ребятишки остались на дороге и смотрели вслед Матицу, который вошел в реку, перешел ее вброд и исчез в черных зарослях ольхи, а потом показался на Модрияновом лугу. Он стремительно шагал по отаве, как будто хотел догнать заходящее солнце. И он его догнал. Перешел через казенную дорогу и стал подниматься по свежескошенному лугу, который в лучах вечернего солнца казался пушистым мягким одеялом.
II
Перед первой мировой войной в наших краях еще бытовали выражения «божье дитя» и «дитя божье». Эти выражения, рожденные, разумеется, условиями и чувствами своего времени, сегодня мертвы; они исчезли в водовороте бурного времени, которое даже в самых захолустных краях настолько основательно перевернуло человеческие отношения и просквозило человеческие чувства, что унесло из живого языка многие выражения, а многие просто засохли на корню, поскольку жизнь больше не давала им своих соков. «Божье дитя», — называли незаконнорожденного ребенка, отец которого был никому не известен. «Дитя божье», — говорили про тех бедолаг, которые рождались слабоумными и потом, когда подрастали, оказывались не настолько опасными, чтобы их надо было отдавать в сумасшедший дом, то есть они на самом деле оставались детьми и тихо-мирно проживали свою жизнь.
Хотейчев Матиц был одновременно и «божье дитя» и «дитя божье», следовательно, «божье дитя божье», потому что «дал его бог», родился он слабоумным и оставался ребенком до самой смерти.
По сути дела, Матиц был не Хотейчев, а Лужников. Лужникова Пепа привезла его, еще не рожденного, из Египта, где служила у очень больших господ, как утверждала ее мать. Старая Лужница была ленивая, нерадивая и злобная баба. Жила она в одиночестве в ветхом домишке и кормилась за счет редкой поденщины и частых визитов к соседям. Целыми днями она слонялась по селу, молола языком, а заодно и наедалась; вечерами, заперев трех куриц, готовила себе горшочек настоящего кофе, садилась на порог свой и, громко прихлебывая, выпивала кофе, вынюхивала добрую щепотку табаку и сидела так на пороге, отдыхая после полного разговоров дня в тихом и мягком мраке; не спеша и с наслаждением острыми зубами своей злобы пережевывала она на покое те сплетни, которые в спешке проглотила днем, намечала, в какие дома наведается на следующий день, смотрела на вечерние звезды и, вздохнув с облегчением — как-никак завершила все дела, — вставала, закрывала ворота и шла в дом; ложилась, еще раз вздыхала и обращалась к богу, чтобы тот даровал ей спокойную ночь, потом засыпала и мирно спала в божьей благости. Жила она, таким образом, хорошо и спокойно, поэтому не очень обрадовалась возвращению Пепы, когда та в один прекрасный вечер приковыляла к дому. Острым взглядом Лужница уже с порога оценила располневшее тело своей незаконнорожденной дочери, которую не видела семь лет, и обратилась к ней со следующими словами:
— Ага!.. Ты уже давным-давно даже крейцера мне не посылала, поэтому я надеялась, что в один прекрасный день ты сама привезешь мне то, что заработала.
