Крикнула отцу:
— Привет! — И налила в стакан воды из-под крана.
Коннелл, не глядя на нее, деловито разгружал пакеты. Когда рассовывать по полочкам было уже нечего, он обернулся и увидел, что мама сосредоточенно пьет воду маленькими глотками, как лекарство, глядя на Коннелла поверх стакана.
— Надо бы тебя сгонять в магазин за чесноком, — проговорила она. — Забыла купить, совсем из головы вылетело.
— Ладно.
— Звук бы убавить хоть немножко, а то собственных мыслей не слышно. Эдмунд! Я пришла! — крикнула мама и, поставив стакан в раковину, неожиданно бодрой, пружинистой походкой направилась к двери.
— Мам, подожди...
— Что такое?
— У нас тут происшествие было. Папа поранился.
Мама бросилась к отцу:
— Что случилось?
Убавила звук телевизора и снова стала спрашивать — Коннелл никогда в жизни не слышал в ее голосе такого ужаса:
— Что случилось? Расскажешь ты наконец или нет?
Отец сидел, словно статуя, глядя мимо нее, как на экране безмолвно мелькают картинки.
— Он упал. Я был в другой комнате. Он ударился.
— Эдмунд, покажи, где болит? Что он ушиб?
— Лицо. Подбородок разбил, и зуб надкололся.
— Эдмунд, открой рот!
Отец сидел с каменным выражением.
— Открой рот! — закричала мама.
Потом спросила Коннелла:
— Сильно он поранился?
— Крови много было.
— Открой рот! — повторила мама.
Села рядом с отцом и пальцами раздвинула его губы. Он стиснул челюсти, но Коннелл увидел дырку на месте зуба. Мама не стала на Коннелла кричать. Даже не посмотрела на него. Она пригладила мужу волосы и поцеловала в щеку:
— Ах, Эдмунд... Что же с тобой делать?
— Ничего. — Наконец-то отец подал голос. — Ничего. Оставьте меня в покое.
Все это время он не отрывал взгляда от телевизора и только сейчас быстро глянул на Коннелла. Взгляд был пристыженный, и в то же время в нем мелькнул вызов.
Коннелл знаками позвал маму в кухню. Она встала не сразу. Коннелл отошел от двери, чтобы не маячить на глазах у отца. Ему было стыдно.
Снова раздалось бормотание телевизора, и через минуту появилась мама.
— Что тебе?
— Я, наверное, не смогу. — Он ухватился за край кухонного стола.
— Чего не сможешь?
— Да вот, с папой. Не знаю.
— Что все-таки случилось?
Коннелл опустил глаза:
— Папа упал, и все.
— Надо было лучше за ним смотреть!
— Вот и я то же самое говорю. Я не могу. Думал, что смогу, а выходит — нет. Слишком тяжело... Просто — все это слишком.
— Я то же самое делала в десять лет.
— Я же не ты, — сказал Коннелл. — В этом все и дело.
— Ну замечательно.
Мама прошла мимо него и, наклонившись, достала из шкафчика разделочную доску.
— Я совсем спячу скоро, — сказал Коннелл.
— А мне, думаешь, легко?
— Ты на работу уходишь.
— Я никуда не ухожу. Весь день мыслями я здесь.
— Прости. Не хочу тебя разочаровывать.
Мама сняла с курицы тонкую пластиковую обертку.
— Побеспокойся лучше о том, что ты меня без помощи бросаешь. А помощь мне нужна, черт побери!
— Я пойду работать. Зарабатывать. Чтобы ты могла кого-нибудь нанять.
— Оставь свои деньги себе, — сказала мама. — Они тебе понадобятся — платить психоаналитику.
— Зачем ты так?
— Я думала, если ты приедешь, будет лучше и ему, и тебе. — Мама ткнула ножом в его сторону. — Что делать, нет — значит нет.
— Я правда хотел, но не могу.
— Можешь, — сказала мама. — Просто ты этого не знаешь.
Она начала резать курицу и вдруг отложила нож:
— Давай-ка ты! Справишься? Или для этого мне тоже кого-нибудь другого нанять?
У Коннелла вся кровь отхлынула от лица. Мама наверняка заметила.
— Тоненькими ломтиками, поперек волокон, — сказала она, смягчившись.
Достала из холодильника брокколи.
— Как закончишь, нарежь вот это. Кубиками. А у меня ноги болят.
Она ушла в гостиную.
Коннелл закончил разделывать курицу и вымыл брокколи. Потом осторожно заглянул в гостиную. Мама сидела на диване, положив ноги на сиденье. Она растирала себе ногу рукой, а другой рукой придерживала тюлевую занавеску, глядя на улицу. Коннелла она не заметила. Когда он был маленьким, она часто просила его размять ей ноги. Он ворчал, потому что у мамы после целого дня работы ноги были влажные и не слишком хорошо пахли. С годами подошвы еще больше загрубели и растрескались, но сейчас ему хотелось их растереть без всяких жалоб. Он не знал, как ей об этом сказать, поэтому молчал. А она словно что-то высматривала за окном. Он и не помнил, когда в последний раз видел ее на этом месте. В первое время после переезда она целыми днями здесь просиживала.
Он вернулся на кухню и стал резать брокколи, стараясь посильнее ударять ножом о доску: мама когда-то говорила, что ей нравится слышать стук ножа по разделочной доске. Закончив, он еще какое-то время с размаху опускал нож на доску, чтобы казалось, будто и вправду что-то режут. Затем пошел в гостиную. Мама больше не терла себе ноги и не смотрела в окно, просто сидела на диване. На Коннелла поглядела устало:
— Что еще?
— Давай помогу?
— Брокколи нарезал?
Он кивнул.
Мама тихонько вздохнула.
— Сейчас приду доделаю. Оставь там все как есть.
— С ногами давай помогу?
— С ногами?!
— Хочешь, разомну?
Мама скривила губы, словно собиралась ответить какой-то колкостью. Но все-таки удержалась.
— Ты предлагаешь размять мне ноги? — спросила она с сомнением.
Коннелл вспомнил дырку от зуба у отца во рту и лужицу крови под языком.
Он уже несколько лет не прикасался к ступням матери и думал, что больше никогда не придется.
— Да, — сказал он.
Мама изогнула брови:
— Это было бы очень приятно.
Коннелл сел на диван и, как когда-то, положил ее ногу себе на колени. От смущения его подташнивало. Он осторожно приложил ладонь к ее ступне. Все так знакомо — влажная кожа, шероховатые волоски на суставах пальцев, лопнувшие мозоли, заскорузлые ногти.
— Как там папа? — спросила она.
— Да нормально. Смотрит телевизор.
Мама расслабилась, откинув голову на спинку дивана. Коннелл приступил к делу, с нажимом обеими руками разминая мамину ступню. Почему-то у него это всегда хорошо получалось. Да и что сказать, тренировки хватало. Отец работал у себя в кабинете, а мама, отложив газету, просила Коннелла размять ей ноги и жаловалась с очаровательно-умильным выражением, что на работе ни на минутку не присела. В другое время она никогда с ним так не разговаривала. Сейчас Коннелл вдруг отчетливо понял смысл ее слов. Вся история ее работы была здесь — в проступающих венах, в сведенных судорогой мышцах, в мозолях и шишках. Нарядные мамины туфли скрывали в себе пространную повесть о долгой трудовой жизни, и когда она их снимала, правда выходила наружу.
Коннелл старался находить самые болезненные точки и убирать эту боль. Мама тихонько вскрикнула с облегчением. Позже она вспомнит, как он ее подвел, но сейчас, наверное, думает только о том, чтобы он не останавливался. Руки у него стали сильнее. Раньше он всегда ныл, что устал, мама упрашивала продолжить еще минуточку, а потом все-таки сдавалась. Сейчас-то он так быстро не отступится. Пусть она первой скажет: «Хватит». В соседней комнате надрывался телевизор. Коннелл пристроил и вторую мамину ногу себе на колени, разминая по очереди то одну, то другую. Может, маме последний раз в жизни растирают ноги. Вдруг у них такой минуты больше не случится? Физический контакт с матерью тяжело давался Коннеллу. С подружками куда легче. Им он постоянно предлагал размять ступни. Обрушивал на них всю свою нежность, надеясь, что хоть часть потом вернется к нему. А если нет — все равно отдавал, даже еще больше, потому что у каждого найдется что-то, что необходимо отпустить.
75
На сына рассчитывать Эйлин больше не могла, но и очередную медсестру нанимать не хотелось. Требовался кардинально иной подход. По сути, она прикована к Эду. Все, что она делает помимо работы, неизменно связано с ним. Необходимо, чтобы в доме находился кто-то еще — тогда у нее появится хоть немного свободного времени. Нужен человек, у которого хватит сил поднять Эда, если тот упадет. А то и по хозяйству помочь. Нужен мужчина в доме.
Круглосуточную работу придется и оплачивать соответственно. С тех пор как они с Эдом купили дом, проценты выплат по закладным заметно снизились; Эйлин решила этим воспользоваться. Она переоформила закладную, чтобы вместо десяти и трех десятых процента в месяц платить всего восемь с небольшим, высвободив чуть больше денег на текущие расходы.
Эйлин поспрашивала в больнице, развесила несколько объявлений, но ничего подходящего не попадалось. И тут Надя Карпова, медсестра из их отделения, сказала, что у нее есть старший брат Сергей — надежный и физически сильный. Силища эта зря пропадает, потому что Сергей работает таксистом в ночную смену, баранку крутит. Ему уже за пятьдесят, и опыта ухода за больными никакого, зато он спокойный и терпеливый. Своей машины у него нет, а живет он на Брайтон-Бич, но готов ездить с пересадкой на метро. Эйлин собиралась ему предложить девятьсот долларов в неделю — намного больше, чем зарабатывает водитель такси. На это уйдет (после вычета налогов) почти вся пенсия Эда вместе с социальными выплатами.
