— Да! — сказал отец. — Хорошо!
Коннелл в очередной раз почувствовал себя идиотом. Какой смысл ходить вокруг отца на цыпочках? Пора посмотреть правде в глаза: кратковременная память у старика вообще не работает. Он, наверное, ничего не в состоянии запомнить дольше чем на пару минут. Стоит только выйти из комнаты, отец забудет, что Коннелл вообще приехал домой. Вряд ли он хотел бы, чтобы сын торчал при нем весь вечер пятницы; наверняка это показалось бы ему стыдным. Поэтому Коннелл ушел к себе переодеваться, а то он давным-давно не виделся с приятелями.
Коннелл до сих пор хранил свой первый флакон одеколона. Хватило на годы, потому что использовал экономно: по капельке за ушами и по обеим сторонам шеи. Аромат этого одеколона он источал, потея на танцульках и жарко тискаясь на диванах. А когда уехал в колледж, оставил флакон на полочке над умывальником при своей комнате — скромное подношение на алтарь переходного возраста.
Сейчас он нашел флакончик в родительской спальне. Одеколона осталось на донышке. Сначала Коннелл ужаснулся, а потом рассвирепел. Отец, должно быть, наткнулся на флакон, бродя по дому. Коннелл буквально видел, как отец с трудом отвинчивает крышечку, плещет одеколоном во все стороны, льет его в раковину... Беспорядочно втирает в шею и грудь, набрав полные горсти, в жалкой попытке урвать у сына кусочек будущего. Да он небось уже и запахов-то не различает! И зачем ему вообще одеколон? Эта сторона жизни для него больше не существует.
Коннелл быстрыми шагами спустился по лестнице и сунул флакон под нос отцу:
— Это ты сделал? Ты брал мой одеколон? Больше полфлакона было!
— Не знаю, — испуганно ответил отец. — Я не знаю.
На этот раз Коннелл не смягчился:
— Понятно! Ты не знаешь. Так я тебе скажу: ты его брал! Я понимаю, это всего лишь одеколон, но для меня он много значит.
Отец широко раскрыл глаза и наморщил лоб. Уголки рта у него опустились книзу.
— Прости, — сказал он, не вставая с дивана. — Прости, я не знал.
Коннеллу и хотелось сказать «Да ладно, не важно», но что-то удержало.
— Слушай, не трогай мои вещи, ладно? Ничего в моей комнате не трогай.
— Прости, — сказал отец.
Решимость Коннелла дрогнула. Он чуть не принялся утешать отца. Ага, отец все вокруг себя разрушает, и все обязаны подбирать осколки. Рассердиться на него и думать не смей, надо его постоянно жалеть. Нет уж! Коннелл — не отец, а сын. Собирать осколки — пока что не его задача.
Он поехал в Нью-Йорк, к приятелю. Они прошлись по барам и в последнем засиделись до закрытия. Коннелл вернулся домой первым утренним поездом, пять тридцать.
Его разбудила мама.
— У папы сейчас есть свой заведенный порядок, его нельзя нарушать. Диван ему нужен, чтобы смотреть телевизор. Иди к себе и ложись в постель.
В комнате было темно, только между створками раздвижной двери виднелась узкая полоска света. Пахло кофе и жарящимися оладьями.
— Иди к себе. — Мама нахмурилась. — Тебя никто домой на веревке не тянул.
— Ты о чем? Я уже встаю.
— Мне необходимо знать, на что я могу рассчитывать, пока ты здесь.
— Вот, я здесь. Что надо-то?
— Ты сможешь посидеть с отцом? Не хочется, чтобы он сегодня оставался один.
— Угу.
Мама постояла немного, разглядывая его.
— Я могу на тебя положиться?
— Конечно!
— Не уходи никуда из дому. Проследи, чтобы он поел, и присмотри, чтобы не поранился. Посиди с ним немного. Не спи слишком долго.
— Ладно.
— Он так радуется, что ты приехал. — Она старалась произнести это с надеждой, но печальная нотка все-таки прокралась. — Только о тебе и говорит. «Где Коннелл? Где Коннелл?»
Мама одела отца в брюки и рубашку с длинным рукавом, как будто собирала его на работу. Вот только хвост рубашки вылез из брюк. Мама расстегнула отцу ремень, поддернула брюки повыше и снова застегнула молнию на брюках.
Коннелл заглянул в кухню: миска с тестом для оладьев стояла пустая. На его долю мама не испекла.
Он ткнул большим пальцем через плечо:
— Ешьте-ешьте, обо мне не беспокойтесь!
Вообще-то, можно было сказать и помягче.
Мама остановила его на лестнице:
— Ты будешь здесь, не уйдешь? Скажи сразу, я постараюсь что-нибудь придумать. Но безответственности я допустить не могу.
— Успокойся, мам! Присмотрю я за ним. Иди на работу.
Поднявшись наверх, он услышал, как мама сообщает отцу, что сейчас включит телевизор. Отец что-то пробубнил в ответ. Потом в телевизоре прибавили звук, еще и еще.
Мама крикнула, перебивая телевизионный рев:
— Если что-нибудь понадобится, Коннелл у себя!
Может, отец и ответил, Коннелл не услышал.
— Я люблю тебя, — сказала мама.
Пауза.
— Милый, а ты? Пожалуйста, скажи!
Коннелл не знал, промолчал отец или телевизор его ответ заглушил. Несколько минут спустя стало слышно, как открылась дверь гаража.
Коннелл считал очень важным позволить отцу самому выпить содовую. Отец дернул стакан к себе за край. Стакан упал на кирпичный пол и разлетелся вдребезги. Коннелл подобрал крупные осколки, а мелкие веником смел в совок и вытряхнул в мусорное ведро. Вытер лужу на полу. Вот, значит, как: отец уже не может пить самостоятельно. Ему нужно, чтобы стакан поднесли ко рту. По сути, ему бы слюнявчик надевать. И питье наливать в пластиковый стаканчик, а то и вообще в поильник с носиком. Сидит, такой беззащитный, пока у него с колен собирают губкой воду. Не пытается отмахнуться, не уверяет, что сделает все сам. Только вздыхает и покорно подставляется. Не пробует оправдываться — всякий, мол, ошибиться может. И лицо такое беспомощное, жалкое. Глаза как у побитой собаки, и постоянное желание угодить.
— Сиди не двигайся!
Коннелл сам не знал, зачем это говорит, — осколки-то он уже убрал.
Отец как-то странно дергал ремень брюк — вверх-вниз, будто пожар тушил. Тут Коннелл почувствовал запах. Он подошел расстегнуть отцу брюки, но отец закричал:
— Нет! Нет!
— Пап! Спокойно! Надо тебя помыть.
Отец заскулил, прижимая к заду ладонь, словно старался удержать все внутри. Во время этой возни содержимое штанов понемногу просачивалось наружу. Коннелл кое-как довел отца на второй этаж и затащил в душ, но когда попробовал расстегнуть ремень, отец снова стал вопить и причитать. Коннелл все-таки расстегнул верхнюю пуговицу брюк и тут остановился. Так, надо подумать мозгами. Сначала тапочки, потом уже все остальное.
— Сядь, пожалуйста, а? Гораздо проще будет.
— Уйди! — заорал отец. — Уйди!
Коннелл зашел сзади и потянул отца на себя, падая вместе с ним, чтобы смягчить удар. Отец заехал ему локтем в грудь, размахивая руками, словно погорелец. Он бы ударил Коннелла в лицо, если бы мог повернуться.
Коннелл держал крепко и повторял:
— Спокойно, спокойно.
Потом выбрался из-под отца, поддерживая ему голову. Стащил с него тапочки, расстегнул брюки и начал стягивать их с ног. Отец вцепился в брюки и попробовал брыкаться, но Коннелл все-таки стащил их, сначала с задницы, потом и дальше. Дерьмо облепило ноги отца, кусками шлепаясь в ванну. Услышав это «шмяк-шмяк», Коннелл понял, что не смог бы работать в больнице, как мама. Отец тяжело дышал, напряженно глядя ему в глаза, как будто хотел удержать его взгляд, не дать ему увидеть свою наготу.
Коннелл бросил брюки на пол. Браться за отцовские трусы духу пока не хватило, и он принялся расстегивать рубашку. Держать отца, скользкого от какашек, было трудно, однако рубашку с него Коннелл кое-как снял. Остались только носки и запачканные трусы.
— Пап, ну не дергайся ты! Посиди минутку тихо.
— Уйди, перестань! — кричал отец.
— Слушай, что тебе говорят! — рявкнул Коннелл.
— Оставь меня в покое! Оставь!
Стаскивая с отца трусы, Коннелл отвернулся — отчасти чтобы не унижать отца, а отчасти потому, что не видел отцовский член с самого далекого детства, когда они вместе мылись в душе.
В тепле от горячей воды вонь стала совсем невыносимой. Коннелл чуть не задохнулся. Трусы с вываливающимися из них какашками он свернул в кулечек, словно подгузник, и сунул в мусорное ведерко, в которое был заправлен пластиковый пакет из супермаркета.
Отец так и лежал в ванне голый. Придется его поднять и вымыть, и пол в ванной тоже отмыть, иначе они разнесут это дело по всему дому. Коннелл быстро разделся — все равно одежда сейчас промокнет насквозь. Трусы снимать не стал. Отца он еле поднял. Тот больше не сопротивлялся, просто обвис мертвым грузом. Поставив его наконец на ноги, Коннелл задернул занавеску и пустил воду. Наляпанное в ванне дерьмо поплыло к отверстию слива. Коннелл сдернул с вешалки полотенце и стал вытирать отцу ноги и зад. Казалось, отчистить его невозможно никакими силами. Отец повесил голову, плечи его поникли, грудь тяжело вздымалась. Когда полотенце стало совсем грязным, Коннелл скатал его поплотнее и швырнул на пол. Намылил другое полотенце, словно громадную губку, и тщательно вымыл отцовские гениталии, задницу и ноги. За всю свою жизнь он столько не прикасался к отцу. Намыленными руками вымыл ноги отцу и себе. Отмыл себе руки до плеч и ноги выше колен, потом выключил воду.
