пытается половить рыбы в мутной воде и воспользоваться всей этой… замятней, чтобы запугать нас и подчинить. Ведь разрыв торгового мира – не пустяк. Это не из тех событий, о которых спустя пару зим никто не вспомнит. Это переменит все, все рунные расклады во всех землях – у нас, в Киеве, в Хольмгарде, у хазар и всех их данников, даже в Северных Странах и в Греческом царстве. Нарушит все пути и связи. Но как переменит? Кто всплывет, а кто утонет? Будь здесь твоя мать, она могла бы погадать нам… Да и то нет, – Улав конунг покачал головой. – Как я говорил тебе, каждый день – развилка, и выбор все меняет. Руны самого Одина едва ли смогут предсказать, к чему приведут тысячи и тысячи выборов, которые будут делать тысячи и тысячи людей, ставя друг друга перед новыми выборами…
– Но как же быть? – вырвалось у Кожана.
Он видел эти тысячи выборов и понимал: окажись перед ним сейчас сама вёльва, Одинова мать, самое мудрое существо во вселенной, – даже ее слепым и вещим очам не под силу проследить извивы этих тысяч выборов, порождающих новые и новые выборы… На него будто катилась огромная волна, и не было иного выхода, кроме как отдаться ей и ждать, куда принесет. Пока выборы будут сделаны и путь мира определится.
Но как ни страшно делать судьбоносный выбор, просто ждать, пожалуй, еще страшнее.
– Однако лишнего времени у нас нет, – Улав опять как будто отвечал на его мысли. – После вчерашнего дела этот… Заболот и его хазарские друзья знают, что мы собрали войско и вышли им навстречу, что мы уже здесь. Мы знаем, что они засели в Ратиславле. После этого разгрома едва ли Заболот решится скоро его покинуть. Нам стоило бы побыстрее выдвинуться и там дать сражение… если мы решим сражаться.
– Но уж без боя мы не сдадимся, да? – Кожан прищурился.
– Признать себя чьими-то данниками, не дав им сначала труда разбить нас – нет, не настолько мало мы себя уважаем! – Улав засмеялся.
Перестав смеяться, он опустил голову и прикусил губу.
– Но вот в одном я не могу так легко опровергнуть слова этого человека, – вымолвил он чуть погодя. – Так или иначе, Олег и Олав – союзники. И если они, сидя на юге и на севере от меня, вздумают объединиться против меня… У нас просто не останется выбора, кроме как идти под руку хакана. Мы сидим на самом перекрестке всех дорог, а это и очень хорошо, и иногда очень плохо.
– А что если нам объединиться с ними против хакана? – с дерзостью отчаяния предложил Кожан. – Мы все – русы, Олав северный – наш родич и даже носит то же имя, что и ты. Он-то не назовет нас полудикими, и боги у нас с ними одни!
– Хотел бы я, чтобы они думали так же…
* * *
Боги слышали все, что говорилось в тот день в обчине Волоцка. Улав конунг объявил, что завтра войско выступает к Ратиславлю, но до самой ночи взгляд его оставался сосредоточенным и немного отстраненным, будто и он против воли все пытается проследить извивы тех будущих выборов. Кожан отправил Крякву сообщить вилькаям о скором выступлении, но сам пока оставался в Волоцке, присматривая за раненым Русаком. В битве от Русака все равно толку не будет, ему предстояло ждать здесь.
Будучи человеком опытным и предусмотрительным, Улав конунг рассылал дозоры не только на восток, где ждал противник, но и на запад. Оттуда и прислали весть, что приближается некое войско под незнакомым стягом. Величиной войско не уступало его собственному, и Улав не мог не встревожиться.
– Это может быть ополчение, которое наконец собрал Ведомил, – сказал он Кожану, пока они вместе шли к той стороне мыса, откуда видна была река. – Но не думал я, что он сумеет собрать полтысячи человек!
Снизу донесся звук рога, сразу за ним – еще один. Из-за поворота показалось несколько всадников на льду: сначала два трубача, одновременно дувших в рога, а за ними отрок, везущий высокий шест особого вида, с вырезанной бородатой головой.
– Да это боевой чур смолянский! – воскликнул кто-то из хирдманов вокруг Улава. – Ведомил!
От сердца отлегло – это были свои.
– И это сын Ведомила, – Улав прищурился, глядя на всадника позади чура. – Младший. Помнишь его?
– Ну еще бы! – со значением сказал Кожан.
– Ах, ну да! – Улав конунг сообразил, что Гостимил был в вилькаях, в той же Медведевой стае, но вернулся в белый свет в конце той же зимы, когда Кожан только туда пришел. – Вы же с ним побратимы по лесу, хоть уже и бывшие.
Улав велел открыть ворота и направился к ним сам, чтобы встретить приехавших.
– В этот городец ни одной собаки больше не влезет, – бормотал он, пробираясь сквозь тесную толпу из людей, коней и саней. – Придется нам отправляться к Ратиславлю немедленно, нравится им это или нет!
Всадники, предшествуемые боевым чуром, поднялись по тропе и, увидев Улава, спешились перед воротами.
– Будь жив, Гостимил! – приветствовал княжича Улав. – Рад тебя видеть. Ты привел ваших ратников? Много? Это самое время – мы сегодня собирались выступать к Ратиславлю.
– Будь жив, Улав! – Гостимил слегка ему поклонился и оглянулся на своего спутника, который был Улаву незнаком. – Я ратников наших привел, да. И не их одних. Вот, этот человек…
Он еще раз оглянулся на спутника – рослого молодого мужчину сурового вида, с тремя заметными шрамами на лице. Улав был уверен, что не забыл бы его, если бы когда-нибудь видел.
– Это из ваших… русов, стало быть. С Ильмень-озера. К нам на подмогу пришли.
Улав выразительно округлил глаза. Вот чего он никак не ждал, так это подмоги откуда-то с севера!
– Будь жив, Улав конунг! – тоже по-славянски поздоровался здоровяк со шрамами. – Я – Годред сын Альмунда, человек Олава конунга из Хольмгарда. Мы с моим братом Свенельдом привели три сотни человек, чтобы воевать с хазарами. Так говоришь, выступаем прямо сейчас?
– Олава? – в изумлении повторил Улав. – Из Хольмгарда? Олав прислал войско мне в помощь?
От потрясения слегка закружилась голова. Лишь вчера они обсуждали, не стоит ли ждать беды от союза Олава и Олега – и вот один из них здесь, и с войском…
– Эта война была начата хазарами против нас, людей из Хольмгарда, – ответил Годред. – Еще весной, на берегу Итиля. И раз уж хакану неймется получить по шее еще раз, кому же в этом поучаствовать, как не нам?
Второй
