В воскресенье двадцать девятого июня Мадам и Месье отправились утром на мессу. Было уже очень жарко, и, зная, что принцессе понадобится днем питье, чтобы утолять жажду, мальчик-слуга поставил в «прохладный» шкаф в прихожей возле ее покоев поднос с чашкой и двумя кувшинами. В одном кувшине была вода с цикорием, в другом просто чистая вода, чтобы разбавить питье, если оно покажется слишком горьким.
Днем мальчик с удивлением увидел возле шкафа маркиза д’Эффья, который вытирал чашку бумагой.
— Сударь, — спросил он, — что вы делаете у нашего шкафа с чашкой нашей госпожи?
— Я умирал от жажды, дружок, и выпил немного воды. Увидел, что чашка нечиста, и вытер ее…
Ближе к вечеру, часов около пяти, беседуя в гостиной, затененной шторами, с госпожой де Лафайет и Изабель, принцесса попросила принести ей воды с цикорием. Ей принесли воду, она предложила ее своим гостьям, но те отказались — Изабель терпеть не могла эту микстуру! Генриетта выпила целую чашку, и тотчас же вскрикнула, схватилась руками за живот и упала на пол, корчась от боли. Обе дамы поспешили к ней, наклонились и услышали, как несчастная еле слышно проговорила:
— Яд… Мне дали яду… Боже, как больно…
Генриетту, харкающую кровью, отнесли в постель. А Изабель, всегда отличавшаяся решительностью, взяла кувшин, собираясь попробовать подозрительный напиток. По счастью, Мадемуазель, которая тоже была в гостиной, ее остановила.
— Да вы с ума сошли! — воскликнула она. — Неужели вы решитесь выпить эту отраву? Мадам же предупредила нас! Посмотрите, что с ней делается!
И для большей безопасности Мадемуазель приказала унести поднос с кувшинами, но велела не трогать их и показать доктору, когда тот придет.
Изабель села у изголовья больной, взяла ее за руку, но в спальню неожиданно стали заходить придворные. После известия о внезапной болезни Генриетты в Сен-Клу поспешил приехать весь двор.
Приехали король с королевой, приехали де Лавальер, де Монтеспан и графиня де Суассон. Придворные толпились в спальне. В спальню заглянул и Месье. Он предположил, что у жены всего-навсего желудочная колика и посоветовал ей выпить молока. Бедняжку напоили молоком, но легче ей не стало. В спальне стоял гул, все взволнованно переговаривались, словно находились в гостиной, только королевская чета удалилась. Людовик, очень мрачный, поначалу стал задавать вопросы и отдавать распоряжения, но в таком шуме невозможно было что-нибудь разобрать. Изабель пыталась умерить разговоры, напоминая о страданиях несчастной, но через секунду все снова начинали переговариваться. Жара между тем спадала, дышать становилось легче…
Все разговоры смолкли, когда двери распахнулись и в комнату вошел монсеньор Боссюэ, епископ Кондомский, в лиловом муаре. Умирающая попросила пригласить его, желая исповедаться. Она помнила, как прекрасно он говорил у изголовья ее матери, королевы Генриетты-Марии, и как великолепна была его речь на похоронах. Генриетта чувствовала, что умирает, и хотела теперь говорить только с Господом!
А за дверью господин де Бриссак по приказу короля расспрашивал слуг, и очень скоро юный слуга признался, что приметил у буфета маркиза д’Эффья. Он рассказал все, как есть, хотя господин Пернон, управляющий домом Месье, велел всем слугам держать рты на замке.
Мальчика поспешили тайно отвести к королю, и он, попросив защиты и покровительства, рассказал, что некий Морель, не так давно присланный маркизу д’Эффья шевалье де Лорреном, стал прислуживать в доме, и вполне возможно, что он…
Привели Мореля, которому было явно не по себе.
Король задал ему весьма щекотливый вопрос:
— Постарайтесь успокоиться и говорите правду, потому что мы все равно ее узнаем. Месье знал о том, что за преступление готовится?
— Нет, сир! Клянусь спасением души! Месье слишком болтлив, чтобы ему доверять такие тайны, — простодушно ответил тот.
— Хорошо. Можете идти. Надеюсь, что вы умеете молчать.
Генриетта умерла через несколько часов, тридцатого июня в три часа утра[46], и над двором пронеслось дуновения ужаса. Во время погребения в королевском аббатстве Сен-Дени Боссюэ произнес свое знаменитое надгробное слово:
— Мадам угасала, Мадам угасла…
Изабель вернулась после торжественных похорон в слезах, сама не ожидая, что трагическая смерть принцессы так глубоко ее потрясет. Гибель юной прелестной Генриетты открыла ей, как нежно она была к ней привязана. Сотрясаясь от рыданий, Изабель бросилась в объятия Кристиана со словами:
— Увезите меня, мой друг! Увезите меня к себе в Германию! Я… Я не могу оставаться здесь! Я этого не вынесу! Лучше жить среди вандалов, чем среди людей, считающих себя цивилизованными и способных отравить принцессу королевской крови!
Спустя несколько лет…
Наконец-то слава!
Как все-таки хорош Париж, когда освещенный золотистыми лучами осеннего солнца, празднует торжество победы. Дома украшены флагами, окна цветами, а нарядные горожане все до одного опьянены триумфом. Они ликуют, восторгаясь громкими победами, благодаря которым еще ярче засияла слава их «короля-солнца»!
На улицах поют и танцуют, в приукрашенных харчевнях пьют вино. Париж благоухает теплым хлебом и аппетитным запахом томящегося на вертелах мяса. Все двери трактиров широко распахнуты.
Толпы людей устремляются к собору Парижской Богоматери. Городские стражники напрасно пытаются сохранить свободной хотя бы часть улицы для проезда. Колокола собора гудят во всю мощь, взметая в воздух стаи голубей, нашедших себе приют в Божьем доме.
В соборе собираются с особым почетом и пышностью славить Господа Иисуса Христа и Деву Марию за победы, которыми Они увенчали армию маршала Люксембургского, лучшего воина французского королевства!
Изабель, сидя в нарядной, окруженной почетным караулом карете рядом со своей матерью, нежно взяла ее за руку. Госпожа де Бутвиль хотела во что бы то ни стало, чтобы дочь была рядом с ней в этот торжественный день, увенчавший славой ее сына. День этот стал вознаграждением, которого в восемьдесят пять лет дождалась эта женщина, прожившая трудную жизнь, потерявшая шестьдесят шесть лет тому назад обожаемого супруга, который был казнен рукой палача, которого никто ей не заменил и которого она не забыла. Всего лишь неширокий рукав Сены отделял площадь, где стоял собор Парижской Божьей Матери, от Гревской площади, где когда-то стоял эшафот, но взгляд мадам де Бутвиль не обращался в ту сторону…
Изабель восхищала безупречная жизнь ее матери, которая за все долгие годы своей жизни ни разу не уклонилась в сторону со своего пути. Путь ее был прям, как пряма и горда была сама эта мужественная женщина, взявшая после казни мужа, а затем и зятя своего маленького сына Франсуа за руку и отправившаяся в Лувр. Она подвела мальчика к Людовику XIII и, сделав глубокий реверанс, сказала:
