– Подай мне это предложение в письменном виде, не лишнем будет. А то я, верный прогрессу, ставку сделал на механическую дробилку инженера Трезза с «Рецких машин». По выработке она сотню каторжников заменяет. Будем вторую уже ставить в другом карьере. Как заработает, так и подумаем и над тем, чтобы трансмеридиональная железная дорога не отличалась от трансконтинентальной.
Маркграф вздохнул тяжко.
– Плохо пока то, Савва, что половину экономики марки тянет на себе Дворец. Частной инициативы мало.
– А если льготными кредитами эту инициативу подстегнуть, ваша светлость? Создать такой вот банк развития.
– Боятся брать кредиты мои рецы. Консервативны слишком. На все покупки копят, – Ремидий щелкнул крышкой золотых часов. – Однако пора ехать обратно. Савва, в твоем поезде с этим смешным паровозиком есть место, где можно поговорить, не опасаясь, что у стен есть уши?
Та – а–а – ак…. Началось. Помниться принц перед моими большими неприятностями почти с такими же словами ко мне обращался.
* * *
Место без ушей нашлось. Трехкупейный омнибус на чугунных колесах островной работы подошел лучше всего. Среднее купе заняли мы с Ремидием. Крайние – его охранники. В каждом купе пулемет. Ручной «гочкиз».
Я кивнул на охрану, которая занимала свои купе.
– Они не подслушают, ваша светлость? Знают какие-либо языки кроме рецкого?
– Будем говорить на таком языке, который они точно не знают, – подмигнул мне маркграф.
Вперед пропустили правительственный состав с пустым салон – вагоном. Сами потихонечку почапали сзади.
– Ну, здравствуй, дорогой товарищ, – сказал маркграф по – русски почти без акцента, едва мы вышли со стрелки на основную магистраль.
От неожиданности я обтёк.
* * *
Рецкие горцы не то чтобы считали гору Бадон проклятой, но селиться на ней не желали. Было у них такое предубеждение, передававшееся из поколения в поколение с незапамятных времен. Наверное, все же потому, что гора была вроде как божия.
Именно с нее по легендам из этого мира ушли боги.
Именно с нее время от времени спускались в долины люди, которых в древности принимали за богов. Но быстро удостоверились, что это люди как люди, хотя и не без странностей. Они вполне адекватно вливались в архаичное рецкое общество, отличались трудолюбием и храбро сражались плечо к плечу с соседями. Через несколько поколений их потомки не отличались от других горцев своей белобрысостью.
Но примерно лет сто назад проблема вышла на государственный уровень. Тогда сошли с горы несколько чернявых небритых и странно одетых мужиков. Покрутились, повертелись и ограбили банк. На приличную сумму золотыми монетами.
Их долго егеря гнали в горы. Половину перестреляли. Но главарь с сундучком золота таки ушел. На плато богов горы Бадон. И там как испарился. Плененные грабители звали его Камо.
Дрянь людишки оказались. Типичные бандиты, только грабящие не для себя, а для «партии», для «светлого будущего всего человечества». Больше они ни чему не были приспособлены и сгинули на каторге.
Но четыре разнообразных револьвера, снятые с убитых подстегнули оружейную промышленность империи. Вывело ее на передовые рубежи. И позволило в свое время отбиться от республиканского нашествия с их «экспортом революции достоинства».
После еще несколько таких гостей являлось с горы. Слава ушедшим богам нечасто и без злых намерений. В основном русские. Грибники. И только один француз.
Этот француз с русской девушкой попали на гору Бадон зимой на лыжах. Когда спустились с горы, то девушку не удалось спасти – настолько она замерзла в горах. Этот француз сам в полубреду последние километры до жилья нес уже ее труп. И потом очень горько плакал по ней. Познакомились они на каких-то международных спортивных соревнованиях в Москве. Этот француз быстро освоился среди рецких горцев, удачно женился на единственной фермерской дочке и обогатил эту страну несколькими сортами сыра, которые охотно покупают в крупных городах задорого, сколько ни дай.
– Он жив?
– Нет. Уже умер. От старости. До них был еще интересный человек, который называл себя Волкодав Смерша Молас.
– Да, да… – подтвердил мои подозрения Ремидий. – Отец генерала Моласа. Отец современной военной разведки в империи. Основатель «Бюро статистики и регистрации» генерального штаба, которое в настоящий момент превратилось в службу второго квартирмейстера.
– Молас об этом знает?
– Думаю, знает, но виду не подает. Скорее всего знает, потому как отказался от приставки «верт» к фамилии при получении дворянства. Но даже если и знает, то этим знанием он, ни с кем никогда не делился. Еще про то, что его отец, как ты говоришь «попаданец», сейчас знают император Отоний. Знаю я, так как сам подводил Волкодава к отцу Отония. И все. Круг посвященных в эту тайну замкнулся. Остальных мы не светили особо. И тем более не возили в столицу империи. Теперь еще знаешь ты.
– А чем этот Волкодав отметился у вас таким особым?
– Тогда вся зарубежная разведка лежала на военных агентах при посольствах. Были они все как один аристократы. Волкодав убедил прежнего императора ввести институт секретарей при военных агентах исключительно из третьего сословия, которые не так брезгливо относились бы к необходимой грязной работе, которой эти вертопрахи брезговали. Впрочем, слухи и сплетни высшего света в те времена составляли почти всю разведывательную информацию. Волкодав же поставил все совсем на другой уровень, как добывание сведений, так и их анализ. До него все старались заполучить в агенты влиятельные лица сопредельных государств. Но Волкодав быстро доказал что мелкие сошки при таких лицах и знают больше и стоят дешевле. Да и внедрить на мелкую должность своего человека намного легче. При нем таких агентов стали заранее учить и готовить. И не только мужчин, но и женщин.
– Рыцарей плаща и кинжала, – улыбнулся я.
– Именно. Он так их и называл.
Ремидий вынул из кармана плоскую фляжку и, сделав глоток, вкусно крякнул.
– Вздрогнешь? – предложил мне по – русски.
– Нет, – отказался я, желая иметь чистую голову.
– Так вот после явления Волкодава мой отец поставил на горе хутор и поселил туда деда твоей жены под видом кузнеца. Чтобы он встречал таких вот попаданцев, как ты, и отводил куда следует. Почему он не поступил так с тобой мне непонятно и у него уже не спросить.
– А какие еще были люди?
– Из полезных только наш старый садовник, который учил меня ботанике и немного русскому языку, потому как с ним попало несколько книг. Он называл себя с гордостью «вейсманистом – морганистом» и все ругал какого-то лысого Мичурина. Жаловался, что в нашем мире нет каких-то мушек для его опытов. Остальные же… просто бесполезные людишки в возрасте, не желающие вписываться в окружающий мир и требующие себе руководящих постов и персональных пенсий на основании того, что они «старые большевики». Эти все рвались обратно. На свои дачи в Павшино. Старый кузнец водил их на плато ушедших богов и у двоих таки получилось вернуться. Для нас – исчезнуть. Остальные померли своей смертью и похоронены в одном горном замке, где их неплохо содержали на «персональной пенсии», чтобы не допускать их к общению с обычными людьми. Это было бы неразумно из-за их безумных идей социального переустройства общества.
Мы давно уже вели разговор на огемском языке, потому как познания Ремидия в русском были на уровне туриста. Хотя несколько фраз он произносил чисто и четко. И неплохо умел ругаться русским матом.
– Мичурин вроде бы не был лысым, – сказал я, припоминая портрет в аудитории академии, когда нашлась пауза в монологе Ремидия. – Может ваш садовник говорил про Лысенко?
– Возможно, – пожал плечами маркграф, – но мне с детства запомнился именно лысый Мичурин. А садовником Иван был очень неплохим. С фантазией.
Ремидий потянулся, заглянул в вагонное окно и переключился на другую тему.
– Однако подъезжаем к вокзалу. Но разговор наш, Савва, не кончился. Приглашаю к себе.
– Может лучше вы ко мне, ваша светлость? – предложил я. – Жена будет рада.
– Наглец… – улыбнулся Ремидий. – Такой визит надо еще заслужить. Это круче ордена будет. Так что едем во Дворец. Заодно покажу тебе Иванов сад. Там все осталось в неприкосновенности как при нем, и за этим следят.
* * *
Хорошо, что я заранее приказал вызвать мне по телеграфу коляску к вокзалу во Втуце, а то Ремидий как-то не разбежался приглашать меня в свою карету. И тащился я за их экипажным поездом один. С кучером и денщиком. Но те оба на облучке сидели, и думать не мешали.
Как вспомню собственное охудение при звуках русской речи из уст Ремидия так стыдно становится. Не вышло из меня Штирлица, не вышло… Расколол меня маркграф до самой задницы только по выражению моей обалдевшей рожи неожиданно услышавшей подзабытую уже родную речь от того, от кого ее можно было ожидать в последнюю очередь.
