— То есть Вы сторонник введения ОПК в школе?
— Я абсолютный сторонник и считаю, что необходимо изучать не только христианство, безусловно, делая на нем акцент, но и основы ислама, буддизма, иудаизма. Чтобы понять трагедию еврейского народа, необходимо знать историю иудаизма и то, что произошло с этим народом, — это космическая трагедия, это богоизбранный народ, который не узнал Бога, которого всю жизнь звал, всю свою историю. Это потрясающая, просто потрясающая трагедия, космическая.
— Почему чудо может быть страшным, не укладывающимся в сознании, как некоторые из ветхозаветных чудес?
— Чудо — событие, которое происходит помимо наших действий, выламывающееся из причинно-следственной связи. Есть темные чудеса, есть светлые чудеса, их различать могут только духовно опытные люди — монахи, схимники, старцы. Например, при одной из атак Наполеона в Австрии — я об этом писал в своей книжке „Механик судеб” — он прошел под сплошной картечью, не получив ни одной царапины, по подвесному мосту и увлек за собой армию. А практически выигранное Бородино послужило причиной бегства того же Наполеона по разоренной Смоленской дороге из России, — разве это не чудо? И в каждой человеческой жизни есть всегда такие вещи. Я повторяю, что мы живем внутри чуда. Чудо есть жизнь сама по себе: наше рождение, наше сознание, наша способность связывать события, прогнозировать их. И Спаситель все время с нами, Он сказал: покуда собраны два-три человека, верующие в Меня, — Я с вами. Проблема в том, что мы Его не видим.
А чудеса типа „Зоиного стояния” случаются тогда, когда все средства исчерпаны, и просто людей бьют по голове, чтобы что-либо дошло. За последние 15 лет с нашей страной произошла культурная деградация, и, может быть, у Бога опять не останется никаких других средств, чтобы вразумить людей, — только стукнуть вот так молотком по голове”.
Илья Дедекинд. Живые традиции русского невегласия. — “Пушкин”, 2008, № 1 <www.russ.ru>.
Одна из 95 рецензий, размещенных в номере. Эта — о книге Густава Шпета “Очерк развития русской философии”, и, главным образом, здесь содержится убийственная полемика с В. Кантором, написавшим предисловие к этой книге. Но мы возьмем фрагмент из главки-изложения шпетовских идей касательно важнейшей для русских философов проблемы идентификации: “С философией в России вообще случился странный парадокс. Ее часто отрицали за бесполезностью, но запрещали за вредность. Как будто бесполезное может быть вредным. На самом деле ее опасались, и не без причины. Ибо позволить себе такую бесполезную игрушку может только очень сильная власть — власть самого народа (древнегреческий полис как пример). Поэтому в условиях русского самодержавия философия должна быть либо запрещена, либо обеспложена — приспособлена к нравоучительным или идеологическим целям. Парадокс же состоит в том, что в последнем случае запрещение осуществлялось как бы для ее собственной пользы и даже более соответствовало ее достоинству...”
Людмила Зубова. Поэтические вольности и орфография. — “Арион”, 2008, № 3 <http://www. arion.ru> .
“Поговорим о конфликте, участники которого, с одной стороны, вольнолюбивые писатели, как правило, люди, к языку особо чувствительные, а с другой — профессиональные хранители грамотности: редакторы, корректоры, учителя — которые и сами часто бывают писателями. Конфликт обостряется в трудных условиях моды на демонстративное неподчинение орфографическим нормам. <…> Поэзия испытывает потребность в широкой вариантности языковых средств, в том числе и вариантности орфографической. И поэты, выходя за рамки правил, расширяют это пространство. Во многих случаях поэтический эксперимент указывает на несовершенство правил, но даже если эти правила будут когда-нибудь идеальными, поэты все равно захотят их нарушить и найдут подходящий способ. <…> Пожалуй, сейчас главное, что мешает поэтам в полную силу своевольничать в орфографии, — это „олбанский язык” (“аффтор жжот”. — П. К. ). Именно массовость его распространения заранее превращает орфографические деформации в банальность. Но усложнение задачи должно пойти на благо поэзии”.
Дина Крупская. Стихотворения. — “Радуга”, Киев, 2008, № 5-6.
Я птица невысокого полета.
Я серенький московский воробей.
Над желтым зноем выжженных степей
Мне не парить. Да ладно уж, чего там,
Нет океана — в луже искупнусь.
Вот жуг-рогач железным бьет копытом.
В такой денек нелепо быть убитым.
Нет, я не трус. Но я посторонюсь.
Орлу — орловье: горы и ветра.
А мне застреха. Я не претендую.
Найду жену — хорошую, простую,
И буду ей чирикать до утра.
Дина Крупская — поэт, редактор детского журнала “Кукумбер” и замечательный переводчик, в частности американской прозы (“Жареные зеленые помидоры” Фэнни Флэгг, например).
Юрий Кублановский: “Готов на любое сжатие”. Беседовал С. Сергеев. — “Другой гид. Хроника культуры”, Санкт-Петербург — Париж, 2008, №7 [ред. Сергей Дедюлин].
“ — <…> Может быть, дело не в том, что надо „ уметь себя продавать ” , а просто пора отказаться от мессианской роли поэта и стать просто частным лицом?
— Сознание русского художника не секуляризировано, исторически так сложилось. И быть просто честным филистером и при этом гениальным стихотворцем у русских не получается.
— А Чехов?
— Ну, Чехов не был мещанином. Мещанин это на 100 процентов потребитель. Чехов же потребителем не был. Он пытался быть частным человеком, это другое дело. Но мы все равно вольно или невольно наделяем его творчество провидческим началом. И это был, безусловно, пророк, предвидевший закат русской жизни.
— А в жизни?
— А в жизни он был филантропом и агностиком… Впрочем, нельзя приказать себе — вот я буду частным человеком или буду провидцем. Все зависит от глубины мирочувствования, от мироощущения, от корней.
— Но что-то решить для себя можно?
— Можно. Можно не быть сволочью, например <…>”.
И о литературных премиях: “Употребляют такие слова, как „эксперт”, „экспертиза”, словно дело идет не о литературе, а о судебной медицине”.
Вячеслав Куприянов. Вдохновение. — “Литературная учеба”, 2008, книга четвертая (№ 23) <http://www.lych.ru> .
“Вообще говоря, слово „вдохновение” хорошо бы сравнить со словом „подвиг”. Слишком просто под подвигом понимают только нечто внезапное, спонтанное, моментальное, тогда как в традиции подвиг ближе подвижничеству, то есть деятельности, длящейся всю жизнь. То же и с вдохновением — сила его не в том, как оно играет творческой судьбой художника, а скорее в том, насколько художник овладевает своим вдохновением, делает его неотъемлемой частью своего творческого поведения. Вот крайнее утверждение Флобера: „Все вдохновение состоит в том, чтобы ежедневно в один и тот же час садиться за работу”. <…> Наши благородные классики досадовали и на противоположное воздействие чудного творческого восторга у певцов, лишенных дара певческого голоса, кои не стеснялись молоть свой вздор. Примеров у современников можно найти множество. Об этом — стихи Е. А. Баратынского:
Глупцы не чужды вдохновенья;
Им также пылкие мгновенья
Оно, как гениям, дарит:
Слетая с неба, все растенья
Равно весна животворит.
Что ж это сходство знаменует?
Что им глупец приобретет?
Его капустою раздует,
А лавром он не расцветет.
Таково сомнительное вдохновение постмодерна, когда на творческое усилие сочинителя подвигает стремление превратить в пародию все, ставшее в свое время классикой, погрузить нечто положительное в отрицательный и отрицающий контекст. Это явно облегченная задача. В эту задачу входит уничтожение иерархии ценностей, отрицание вкуса и уравнивание его с безвкусицей. „Тёмное” романтиков становится ещё более темным и превращается в смысловую „неразрешимость” у Деррида и его последователей — „деконструктивистов”. Устанавливается беспардонный праздник китча. Происходит деэстетизация эстетики. В результате сам процесс творчества направлен против себя самое, отрицается всякое вдохновение „свыше”, так выползают на поверхность химеры (отнюдь не хтонические, скорее кишечнополостные) — детища назойливого давления (выдавливания) снизу! С этим связана скороспелость практики постмодерна, она настойчиво стремится „успеть” себя исчерпать, „состояться” до того, как заметят ее исчерпанность и никчемность. „Смерть автора” (Р. Барт) не предполагает вдохновения”.