— Там, — Савелий махнул рукой перед собой, — мой юрт. Три дня идти. Там, — он махнул чуть левее, — Таюта — Ефимкин дядя. Можно за два дня добраться. А там, — он повернулся влево чуть не под девяносто градусов — за Камень идти. Много дней. Савелка десять дней будет идти до поселка… Мансин с Улой хватит два раза по десять. — Мужичок как обычно хитровато улыбался.
— Значит, говоришь двадцать дней? — задумчиво переспросил Максим.
— Так думаю, — Савелий развязал мешочек и зачерпнул соли. — Идти трудно будет. — Он всыпал соль в котелок и помешал деревянной шумовкой. — Пускай Ула лук себе сделает. Охотиться будет. Еда будет.
— А винтовка!? — обиженно возразил Максим.
— Винтовка хорошо, патронов мало. Если долго идти патроны кончатся, винтовку выбрасывать надо.
«Ишь ты, мудрый вогул… А ведь где-то он прав, словно знает, что у меня на уме, — Максим совсем скис. — Уж уходили бы, что ли быстрее, всю душу раздербанили…»
— Завтра прощаться будем, однако, — опять прочитал мысли Савелька. — Колданку у водопада оставьте. Я потом заберу. Только переверните ее так, — он перевернул пустую чашку, наглядно демонстрируя как.
Погрустнел и Ефимка. За все время, что они были вместе, парнишка привык и к Максиму, и к Оула. Ненцы в четырнадцать лет становятся мужчинами, тогда и решения принимают самостоятельно и несут полную ответственность за свои поступки. А Ефимке четырнадцать только на будущий год исполнится.
— Идите все по реке, — продолжал неспешно Савелий. — За водопадом гладкие горы пойдут. Восхода держитесь. После Камня по ручью… Сначала юрты Хатанзеевых, потом три дня и поселок.
Речка, на которой они остановились на свой последний совместный ночлег, была больно шумной. Затяжной перекат не умолкал. Своей однотонной, торопливой болтовней даже немного раздражал. Зато место для костра и шалаша — лучше не придумать! Высокий, поросший густым ельником берег с небольшими чистыми площадками так и приманивал людей. Оула еще с реки наметил, с каких елей наломает лап на постель, из чего сделает каркас, что пойдет на стенки их будущего укрытия. Сушняка вокруг вдоволь. Возвышенное место хорошо продувалось, что было весьма кстати.
Пока устраивались, разводили костер да теребили уже поднадоевших рябчиков, собаки Савельки ждать ужина не стали и отправились на самостоятельный промысел. «Они часто так делают,» — ответил Савелий на вопрос Максима «куа делись его собаки?» И действительно, точно услышав, что речь зашла о них, через некоторое время они напомнили о себе лаем, едва различимым на фоне речного шума.
— Далеко, однако, — весело, отреагировал Савелька. Еще через какое-то время лай раздался глуше прежнего и сместился в сторону. «Лося гонят…» — с нескрываемым сожалением добавил Савелий и опять помешал в котелке.
— Эй, идите сюда! — испуганно позвал Ефимка. Его голос всех насторожил. Максим первым спустился к реке. Вездесущий Ефимка забрел немного выше по течению и, присев на самом краю у воды, что-то разглядывал.
— Ух ты, вот это да! Мужики, Савелий… — голос Максима был еще более озабоченным и удивленным.
— Шибко большой, однако… — после небольшой паузы произнес Савелий, внимательно рассмотрев следы на крупном песке. Он даже потрогал пальцами глубокую луночку от пятки, развел свои пальцы на руке и, словно измеряя, наложил на следы от когтей зверя…
— Ну, точно медвежье царство, — с той же озабоченностью произнес Максим.
— Глядите, на коряге еще след не высох… — Ефимка трогал темное пятно на сухой и белой как кость древесине.
— Ладно, пошли есть. Собаки вернутся, отгонят, если зверюга попробует нас слопать, — немного повеселев, проговорил Максим и стал подниматься на берег.
Когда Савелий задымил своим вонючим зельем после ужина, несколько минут все сидели молча, вновь переживая прошедший день. Глядя на догорающие угли, каждый думал о своем.
— Вот ты мне скажи, Савелий, если бы я был действительно, как ты говорил «мансин», то есть глухарь, значит ли это, что я, а вернее мои далекие предки были глухарями, а!? — Максим немного развернулся и пытливо взглянул на проводника, продолжая сыто ковырять в зубах сухой сосновой иголкой.
— Наверно так, — после долгого раздумья ответил тот тихо. — Про мансин род не слышал…
— А ты сам, Савелий, ты какого рода будешь, кто твои предки? — в тоне Максима слышалась некоторая шаловливая ирония.
— Зачем вам?
— Нет, ну интересно, вот ты, например какого зверя или птицу не бьешь? — Максим попытался по-другому выведать у Савельки его предка.
Но тот словно закрылся. Дымил себе молча, не обращая ни малейшего внимания на Максима. Потом встал, взял топор, подошел к могучей ели, чтобы позвать собак, но почему-то раздумал.
Однако, собаки вечером так и не вернулись. Савелька, как обычно, оставил им еду на двух плоских камнях, а сам улегся в лодку, вытащенную на сушу и накрылся старой оленьей шкурой. После долгих разговоров и шуток успокоились и ребята в своем шалашике.
Оула впервые за последние дни не спалось. Еще вечером, когда они только подходили к этому месту, он случайно бросил взгляд на баррикаду из валежин, покрытых бархатным мхом, и… наткнулся на чьи-то глаза. Тогда он подумал, что это росомаха подглядывает за ними. И поскольку глаза тотчас исчезли, Оула в этом утвердился. Росомаха — зверь осторожный и не так-то просто даст себя разглядывать. Хотелось поделиться с Савелием, но постеснялся и языка, и того, что ему надо было громко говорить, да и засомневался, найдет ли столько слов… Так и промолчал. Вот с этого момента в нем и проснулась давно дремавшая Тревога. И чем скорее катился день к своему завершению, тем больше Она становилась. Росла и поскребывала внутри.
Увидев след медведя, показанного Ефимкой, у Оула сами собой сжались зубы, как тогда в вагоне, когда он вышел на поединок с Филиным. Ощущение опасности нарастало. Ему казалось, что она буквально нависла над их местом и удивительно, что это никто не чувствовал. Даже Савелий, опытный охотник и коренной житель вел себя спокойно. Обойдя, после ужина, все вокруг он, как обычно улегся в лодке.
Что должно произойти Оула не знал. Поэтому когда Максим с Ефимкой наговорились и успокоились, он и спросил:
— …Солдаты… могут догнать!?
Оба приятеля повернулись в сторону Оула с крайним изумлением на лицах. Еще бы молчаливый товарищ подал, наконец-таки, голос. Они удивились и вопросу, который тот задал.
— Да ты что, милый, успокойся, чтобы нас догнать, надо уметь летать. Если они и спешат как на пожар, то в лучшем случае только-только добрались до Красного ручья. Ну, даже пусть нашли избушку Нярмишки, хотя это маловероятно, так вот дальше, чтобы нас догнать, нужен еще один Савелька и крылья вместо рук… А посему, выбрось все из головы и спи спокойно…
«Нет, — думал Оула, — а вдруг есть какой-нибудь обход или другая, более быстрая дорога. Не случайно ведь Тревога царапается внутри… Она предупреждает… Но что может случиться!? Не медведь же нападет на них спящих.»
Оула лежал и прислушивался. Но не к похрапыванию Максима и посапыванию Ефимки, а к тому, что происходило вокруг, за пределами шалашика.
А над рекой уплотнялось сизоватое одеяльце тумана. Громче, чем днем, в полный голос заговорил перекат. Жалобно и тонко кричала какая-то одинокая птица. Оула все время казалось, что по воде кто-то ходит. Хотя всплески и были хаотичными, тем не менее воображение рисовало темные силуэты людей с винтовками…. Безлицые солдаты окружали их маленькое жилище, и даже старая Лапа, что лежала в ногах Ефимки, ухом не вела. «Интересно вернулись, нет собачки Савелия!?» — последнее, что подумал Оула, сморился и уснул.
Чуткий Ефимка проснулся первым. Он проснулся оттого, что кто-то монотонно скреб котелок, бренчал чашками, рвал мешки с продуктами. «Че ему не спится…, еще же так рано!..» — с неприязнью подумал паренек о Савелии.
Но шум продолжался, и Ефимка, осторожно переступив через Оула, стал выбираться наружу. Лапа подняла голову, мутно посмотрела на своего маленького хозяина и вдруг с рычанием рванула из шалаша. Глухой удар и короткий взвизг собаки выбросили Ефимку наружу. Он, ожидая встретить у костровища Савелия, остолбенел!.. Прямо перед ним стояла огромная, черная гора! «Медведь!» — хотелось закричать Ефимке, но язык, как и ноги, онемел и не подчинялся… А мохнатая голова с большим, мокрым носом быстро приблизилась и нависла над пареньком.
— А-а-а-а!!! — наконец вырвалось из Ефимки… И тут же мальчик почувствовал, что летит, а плечо, шея и ребра разламывает ужасная боль! Упал далеко под берег и тут же вновь взвыл от еще большей боли.
Рука Оула сама выхватила из-за обмоток нож прежде, чем он вскочил на ноги. Голова была ясная и холодная: «Случилось!..» Все, что держало весь предыдущий вечер, сжималось внутри, отпустило…. Выскочив из шалаша, Оула запнулся о собаку и его бросило вперед, на медведя. Он еще успел удивиться необыкновенным его размерам и заметить краем глаза Савелия с топором, как тут же утонул в жесткой, густой шерсти зверя. Рявкнув с такой силой, что у Оула заложило уши, медведь вдруг резко повернулся влево и тотчас что-то слабо лопнуло, затрещало в его могучих лапах, словно гороховый стручок. Этого хватило Оула, чтобы нанести удар. Он бил наугад, прекрасно понимая, что теперь все зависит от этого единственного удара, что если промажет, зверь разорвет его на части. Так и вышло. Едва пробив шкуру, нож ударил в кость… Зверь вздрогнул и резанул по всей окрестности еще одним могучим рыком. В следующее мгновение боль ослепила Оула!.. К спине точно приложили раскаленное железо! Теперь взревел он, и в этот момент взорвалось небо, раз…, другой!..
