А Маяковский…
В шеститомном Собрании его сочинений это стихотворение прокомментировано так:
«В воспоминаниях одного из современников Маяковского читаем об их разговоре в 1928 году:
"Мы шли уже, кажется, по улице Дзержинского. Из школы выбежали дети. Очевидно, у них вечер был, или это была вторая смена. Маяковский остановился, залюбовался детьми. Он стоял и смотрел на них, а я, как будто меня кто-то дёрнул за язык, тихо проговорил:
– Я люблю смотреть, как умирают дети…
Мы пошли дальше.
Он молчал, потом вдруг сказал:
– Надо знать, почему написано, когда написано и для кого написано… неужели вы думаете, что это правда?"»
Есть в шеститомнике ещё одно пояснение:
«В своих ранних произведениях поэт часто использовал гротескные образы, прибегал к эзопову языку, к иносказаниям, к затемнению смысла. «Много в тогдашнем поведении Володи было лишь тактикой, единственно возможным в то время легальным способом борьбы с буржуазным искусством и строем». (Л.Маяковская «О Владимире Маяковском. Из воспоминаний сестры», Москва, издательство «Детская литература», 1968, стр. 165)».
Допустим, что это действительно так.
И всё же (при всех самых убедительных оправданиях и разъяснениях) того, кто написал подобные строки и любил читать их, шокируя публику, язык не поворачивается назвать не только поэтом, но даже признать человеком. Нормальным, воспитанным, цивилизованным.
Всего лишь одна строка, которой начинается стихотворение «Несколько слов обо мне самом», напрочь убивает всякий интерес к тому, кто написал эти безжалостные слова. После них вполне можно было бы поставить точку, и эту книгу дальше не продолжать.
Но… Попробуем всё-таки найти объяснения этим безжалостным виршам.
Первой их строкой Маяковский явно пытался убедить тогдашнюю публику, что, если ему поручат бросить бомбу в какую-то одиозную фигуру, он швырнёт её, даже если рядом будут находиться дети. Таких людей немного, говорил поэт, и я – один из них!
Есть в этом стихотворении и воспоминания о кончине отца:
«А я —
в читальне улиц —
так часто перелистывал гроба том».
И Маяковский, обращаясь к небу, кричит:
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льётся дорогою дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!»
Но ответа от отца солнца нет, и поэт обращается к времени:
«Время!
Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой
в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!»
Маяковский громогласно заявляет, что он одинок, что его никто не понимает. И его, знающего, что жизнь человека конечна, какие-то «помешанные» посылают к тем, кто этого не знает (к «слепым»). Зачем? Чтобы помочь им распрощаться с жизнью?
И вновь вспоминаются строки из стихотворения Максима Горького «Человек»:
«– Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня – моя награда…
Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твёрдыми шагами идёт по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним – пыль прошлого тяжёлой тучей, а впереди – стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его».
Складывается впечатление, что Маяковский просто перекладывал мысли Горького на новый футуристический лад. И о себе Маяковский говорил как о горьковском Человеке – все местоимения «Я», кроме одного, написаны в его стихотворении с большой буквы.
Именно так можно растолковать смысл четырёх стихотворений, вошедших в книгу «Я!».
А почему в последнем стихотворении время прихрамывает (оно – «хромой богомаз»), Маяковский разъяснит в своей трагедии. В ней же поэт вспомнит о своей душе {«клочьями порванной») и о своём спокойствии.
А пока триста экземпляров книги «Я!» поступили в продажу. Её заметили.
Одним из первых заговорил Корней Чуковский:
«Книжка называлась «Я!», буквы в ней были кривые, бумага шершавая, расположение строк очень дикое, но всё это шло к её теме, потому что из книжки нёсся пронзительный визг о неблагополучии мира».
Николай Асеев – о Маяковском:
«О нём заговорили как о непохожем и странном явлении в литературе».
Вадим Шершеневич – о книге «Я!»:
«Первая книга кубо-футуристов, о которой стоит писать. Среди стихов Хлебникова – воскресшего троглодита, Кручёных – истеричного дикаря Маяковский выгодно выделяется серьёзностью своих намерений. Он действительно ищет, и хотя достижений можно ждать, но ведь… заставить поверить в себя – это не малая заслуга.
Пока Маяковский как поэт ещё весь в будущем. Он пишет так, как никто не пишет, но у него ещё нет своего стиля. Его стих ещё весь построен на отрицании плохого чужого, но своего хорошего ещё нет. Его занимают пустяки… Рифмы скучны, ассонансов почти нет.
Несмотря на всё, в стихах Маяковского есть что-то новое, обещающее. Но это новое тонет в куче нелепостей, порождённых незнанием истории нашей поэзии. Кажется, период эпатажа кончился, и теперь Маяковский должен доказать, что он может творить. Отвергнуть гораздо легче, чем создать. Но только вторым оправдывается первое».
В статье Шершеневича очень точно подмечены все плюсы и минусы стихотворца, который только начинал свой творческий путь. Маяковскому прямым текстом говорилось, что он многого не знает, что ему необходимо получиться.
Вадим Шершеневич не был единственным высказавшимся о первой книге поэта. Лев Шехтель писал:
«Книжка… обратила на себя даже внимание самого „медного всадника русской речи“ – Валерия Брюсова».
Брюсов заметил эту самодельную книжицу и (в четвёртом номере журнала «Русская мысль» за 1914 год) написал:
«… больше всего счастливых исключений мы находим в стихах, подписанных В.Маяковский. У г. Маяковского много от нашего, "крайнего " футуризма, но есть своё восприятие действительности, есть воображение и есть умение изображать».
Правда, Валерий Брюсов (в той же статье) заметил:
«Конечно, не хитро сочинить метафору:
Я сошью себе штаны из бархата голоса моего
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
