И это все потому, что из англичанина работодателю требовалось выжать денег еще, а потому забить до смерти или искалечить парочку из каждой дюжины беглецов — дело обыкновенное и отнюдь не разорительное. Ведь своей земли у англичан, именуемых «свободными», все равно нет. То есть ни у кого из этих самых «свободных» нет ни кола и ни двора! Потому и жить-то им зачастую просто негде: жилье приходится снимать. А потому завтра эту парочку покойников заменят пятеро вновь и исключительно лишь по собственной инициативе нанявшихся на работу. Ведь другой формы заработка, кроме как найма к мироеду, у них вообще не имелось и в помине!
У нас же каждая живая душа — денег стоила. То есть тех самых денег, которые барину, к которому она была приписана, требовалось ежегодно сдавать государству. А потому эта самая «острастка» грозила полным и мгновенным разорением самодура. Крестьяне такого не поймут и поступят в данном случае двояко: либо единовременно разбегутся, почуяв пришествие на их головы супостата, что оставит этого нелюдя даже не просто без гроша за душой, но в больших долгах у государства, либо самого его кончат. А затем явятся на следующий же день в полицию — ведь лучше еще здесь на каторге пострадать, чем затем за смертоубийство вечность маяться. Потому и полиции у нас требовалось, несмотря на огромнейшие наши территории, в пять раз меньше, чем в той же Англии.
Но был и третий вариант протеста:
«В 1735 году, после двухлетних неурожаев, обеднел везде народ, и повсюду умножились разбойничьи шайки…» [51, с. 910].
Воевать с ними было достаточно опасно. Потому приставленный для войны с ними полковник Редкий полностью бездействовал, лишь беря взятки с тех лиц, с кого можно было их взять. А потому:
«…разбойники в следующем 1738 году самым безобразным способом давали о себе знать на Волге и на Оке: они грабили плававших по этим рекам торговцев, нападали на помещичьи усадьбы и мучили жестокими истязаниями владельцев и их дворовых, не давали также спуска казенным таможням и кабакам, убивали целовальников и голов и забирали казенные сборы. Они как будто не сознавали большого греха в своих поступках, жертвовали церкви материи, награбленные у купцов, покупали колокола и нанимали священников служить панихиды по умерщвленным на разбоях» [51, с. 910].
То есть когда ввиду тяжелейшего в ту пору налогового бремени обыкновенный отказ русского человека от не приносящих необходимого дохода работ успеха не приносил, тогда он брался за оружие и громил прежде всего государственные учреждения, терзавшие его непосильными налогами. Не менее спокойно и рассудительно он изводил и усаженного ему на шею барина, убийство которого теперь даже за грех не считал. Так что когда терпенью приходил конец, тогда приходил конец и терзающим народ нововведениям, которые либо полностью игнорировались, либо просто-напросто физически истреблялись все те лица, которые пытались отстаивать право государства на обирание русского человека до нитки. Тут все становилось на свои места: страшен русский бунт!
Однако ж и в армии, где указами царствующих особ, следуя модам заграницы, производились попытки введения физического наказания солдат, русский человек применил вновь столь свойственную ему форму протеста: стал самовольно покидать ряды таких странных воинских формирований. И это понятно: русский человек по природе своей не жандарм и не каратель. Ведь подобного рода части, состоящие именно из добровольно поступивших на службу к царю-антихристу лиц, могли существовать в качестве карательного органа лишь в долгие годы все ведущейся им нескончаемой войны.
Но его гвардия, что и естественно, к моменту смерти зачинателя «славных дел» уже выслужилась из рядовых и осела в верхах созданного Петром общества. А для набора подобного же нового войска не хватало самого главного — Петра. Набираемый же исключительно по призыву, то есть в приказном порядке, а не как вольнонаемный, русский человек жандармских функций выполнять совершенно не желал. И заставить его убивать себе подобных не мог никто. Попробовали заставить его работать палачом насильно — ввели палочную дисциплину. Но вот что из этого только вышло:
«…сухопутное войско не состояло в своем надлежащем комплекте, постоянно в бегах считалось тысяч до двадцати и более» [51, с. 910].
То есть треть изобретенного для истребления собственного народа воинства, предназначавшегося для ведения войны с массово разошедшимися по лесам крестьянами, постоянно находилась в бегах. Что и не позволяло воплотиться всем планам по обузданию этого столь непокорного народа.
Но вот интересный момент. Советская историография с поразительным восторгом сообщает о декабристах, которые в ту пору русского человека так страстно желали осчастливить: от чего-то там такого особенного освободить. Вот теперь и посмотрим — от чего.
Идеолог декабризма Пестель, как теперь выясняется, ратовал не за отмену крепостничества, но за создание некоей новой структуры, способной де обезпечить эту самую якобы нам слишком на тот день все еще недостающую «свободу», которую должны поддерживать не памфлетики, лозунги и стишки, но усиленная служба безопасности, именуемая им «Высшим благочинием». И вот как Пестель желал обустроить свое фискально-палаческое детище:
«Естественно, чины «внутренней стражи» должны получать самое высокое жалованье: «Содержание жандармов и жалование их офицеров должно быть втрое против полевых войск…»
…численность «ревнителей благочиния» предполагается огромная: «Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны».
Для сравнения: тогдашний Корпус внутренней стражи, в который входили и жандармские части, к 1825 г. насчитывал всего около пяти тысяч человек…» [15, с. 460].
А между тем:
«…к 1842 г. штаты многократно руганного и предаваемого анафеме III отделения составляли… 40 человек…» (там же).
Вот почему как крепостной крестьянин, например, Николай Васильевич Ульянов, так и практически любой иной житель нашей земли имел полную возможность уйти туда, куда ему заблагорассудится. Ведь на всю нашу страну, самую огромную в мире, которая своей территорией раз в 100 превышала пределы той же самой Англии, приходилось всего 5 тыс. жандармов и 40 человек охранного отделения!
Пестель, для обезпечения этой самой своей «свободы», требовал увеличить количество только жандармов, как минимум, в десяток раз. Мало того: требовал своим жандармам многократного повышения жалованья.
Для чего же ему понадобилось такое резкое усиление карательного аппарата?
Так ведь все эти самые их «демократии» только и держатся на чрезмерно раздутом репрессивном аппарате, совершенно однозначно указывая нам: для чего они вообще затеваются.
А смута затевалась достаточно серьезная:
«В 1823 году в Киеве состоялся тайный съезд «союза Благоденствия», где решено было совершить ряд убийств и ввести в России временное правительство. Декабристы порешили убить не только императора Николая I, но и всю его семью (!) …Крови взалкали аристократы, запамятовав, что Франции подобный эксперимент обошелся…» [100, с. 131] «…по разным оценкам, от 3,5 до 4,5 млн. человеческих жизней» [50, с. 103].
Где сами зачинщики и были уничтожены в самую еще первую очередь.
Так по какой же причине отъевшиеся на русском дереве жизни короеды столь яростно подгрызали сук, на котором сами же и сидели? Зачем вообще потребовалось вроде бы и нужды ни в чем не ведающим Коробочкам-Сабакевичам, второе столетие кряду благополучно пропивающим на пирах бьющуюся через край энергию русского человека, во все эти сомнительные революции играться?
Да их попросту надули! И поймали, что самое смешное, на ту же глупую уловку, из-за которой затем найдут свою Иудину петлю их последователи в 1917 году.
И вот каковы мотивы их упорного незамечания итогов тогда еще только что прошедшей, буквально у них на глазах, революции во Франции:
«…основным мотивом, подвигнувшим декабристов на мятеж, было желание освободиться от своего кредитора, то есть — императорской фамилии. Шеф жандармов Дубельт так и пишет: «Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы «людей 14-го декабря», было ложное утверждение, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а императорской фамилии. Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются от долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их опережала…»» [15, с. 460–461].
Тут с шефом жандармов следует не согласиться лишь в одном: отнюдь не главные заговорщики питали себя иллюзиями лишь чисто экономического характера. Дело обстояло с точностью до наоборот: поддержавшее главных заговорщиков дворянство требовало «продолжения банкета». Не хотелось ему, уже давно прокутившему свои капиталы и находящемуся по уши у государства в долгах, садиться в долговую яму или хотя бы, в лучшем случае, заканчивать свои пиры. Руководители же этого самого «восстания», типа Пестеля, прекрасно знали: чем заманить в революцию наиболее влиятельных людей светского общества. Потому и в планах намечаемого переворота просто обязаны были отразиться интересы исключительно лишь тех лиц, которые принимали участие в заговоре, организованном тайным масонским обществом. Основным же пунктом в этих планах являлась четко прослеживаемая теперь параллель: масонство — еврейство.
