Между тем настоящим закабалением русского человека, как ни парадоксально это звучит, было именно его так называемое царем-либералом «раскрепощение», то есть якобы от чего такого «освобождение». На самом же деле:
«…огромное большинство крестьян уже были заложены в казне и фактически принадлежали ей… крепостная реформа являлась, как впоследствии крестьянский банк, на выручку поместному банкротству… большинство оскудевших помещиков спало и видело откупные…» [69, с. 211].
Так что этот царь-демократ выручал из неволи вовсе не народ русский, как принято почему-то считать, а барина, к тому времени давно благополучно прокутившего свое состояние. Но это вовсе и не удивительно: введенный Петром в совершенно свободной стране этот дикий феодализм и обязан был закончиться только лишь тем, чем и закончился — банкротством. Ведь именно в нашей стране он был явлением совершенно инородным.
«Когда выяснилось, что крестьяне отойдут не даром, большинством дворян реформа была встречена сочувственно, как ликвидация неудачного хозяйства с угрожающим впереди разорением…
…Государь с благородной откровенностью объявил дворянам, что «нужно делать революцию сверху, не дожидаясь, когда она явится снизу». В самом деле… неизбежна была анархия снизу, и, стало быть, дворянам надо было выбираться из развалин прошлого подобру-поздорову…» [69, с. 211–212].
Так выглядела сложившаяся тогда ситуация.
Но как все вышеизложенное состыковать со столь целенаправленно внушенной нам версией «о тысячелетней рабе»?
«Что в России не было рабства, а держалось крепостное право, это свидетельствуют не только наше законодательство и русская наука, но и европейские ученые (например, Ингерм, автор «Истории рабства») … Народ русский — один из величайших в свете, и приравнивать к неграм его могут только люди злонамеренные или невежественные» [69, с. 213–214].
А уж затем ленинские Демьяны Бедные это репино-некрасовское бурлачество так раздули, что мы долгое время никак не могли понять того, что именно нам пыталась внушить советская историческая наука. Даже будучи малыми детьми, мы подспудно понимали, что никакими рабами наши предки никогда быть не могли. Это сидит у нас в крови — на генетическом уровне. Там же находится и наше несомненное перед любыми инородцами превосходство.
Потому Пушкин, видя всю лживость инородческой о нас версии, писал, что: «русский народ составляет «вечный предмет невежества и клеветы писателей иностранных»» [75, с. 275].
Но и не только, что самое удивительное, иностранных, но и своих же доморощенных:
«Если бы в «Русской женщине» Некрасова герой, вместо того чтобы работать в руднике, ловил для тюрьмы рыбу или рубил лес, то многие читатели остались бы не удовлетворенными» [145, с. 144].
И это и понятно — критика дореволюционной России существовала не для того, чтобы поддерживать правду в описаниях той обстановки писателями, но лишь для того, чтобы удовлетворить вкусы либералов, ратующих за изменение существующих порядков. А порядки эти, даже на Сахалине, то есть в те времена на острове-тюрьме, существовали следующие:
«…начальник отделения департамента полиции исполнительной, коллежский советник Власов, пораженный всем, что он встретил на каторге, прямо заявил, что строй и система наших наказаний служат развитию важных уголовных преступлений… исследование каторжных работ на месте привело его к убеждению, что их в России почти не существует… каторга перестала быть высшею карательною мерой» [145, с. 144].
Мало того: «Устав о ссыльных разрешает жить вне тюрьмы…» [145, с. 96].
Ну какая же это каторга? Все это указывает на непрогляднейшую:
«Отсталость нашего устава о ссыльных» [145, с. 144].
Оно и понятно: ведь где-нибудь «в старой доброй Англии» этим каторжникам так доставалось, что время от времени долетающий на свободу об этом слух вмиг исполнял свою воспитательную программу. Он нагонял на «свободных» англичан такой ужас, что смерть могла считаться более предпочтительна, нежели каторжные работы. Здесь же:
«…на Сахалине немало семейных каторжников, мужей и отцов, которых непрактично было бы держать в тюрьмах отдельно от их семей…» [145, с. 96].
А потому жили они с самого первого дня этой самой столь нам на все лады расписываемой большевиками страшной царской каторги со своими семьями в отстроенных им за счет государства избах, мало того, получая от него же немалые субсидии, на которые лишь на одни вполне можно было жить!
Да узнай англичане о том, какой их ждет за совершение преступления курорт, что б сталось с «доброй старой Англией» за какие-нибудь считанные десятилетия?
Недоверчиво настроенный к царскому правительству Антон Павлович Чехов, решивший совершить дальний вояж на остров Сахалин, являющийся в то время островом-тюрьмой, с целью выявления возможных беззаконий, о чем ему было внушено либералами, жалуется на суровое отношение властей к добровольно отправившемуся за своим отцом семейству:
«…дети и подростки… получают от казны кормовые, которые выдаются только до 15 лет…» [145, с. 82].
Так ведь в прежние времена в шестнадцать уже женили. Так что ж, до гробовой доски теперь государство обязано детей каторжников на своем счету содержать?
Расскажи про такое шведам, у которых за срубленный в лесу сучок кишки к дереву прибивали, или немцу, который всю жизнь, считаясь при этом неким таким «свободным рудокопом», начиная с одиннадцати лет из рудника носа не высовывал, но пахал за краюху хлеба от зари и до зари, — засмеют…
Так что здесь следует все же согласиться с Антоном Павловичем, что виновато в том, что мы только лишь теперь о себе узнаем: «…полное отсутствие гласности» [145, с. 145].
Которое он сам между тем приписывает царскому режиму, большевиками поименованному «кровавым», но отнюдь не тому режиму, который явился причиной нашего полного незнания о себе ничего.
А вот как жилось нашим ссыльно-каторжанам в так называемой «тюрьме народов» на «злой» царской каторге:
«Сахалинский ссыльный, пока состоит на казенном довольствии, получает ежедневно: 3 ф. печеного хлеба [1,2 кг], 40 зол. мяса [160 г], около 15 зол. крупы [60 г] и разных приварочных продуктов на 1 копейку [советские (1980 г.) 12–15 коп., постсоветские (2006 г.) 20–40 руб.]; в постный же день мясо заменяется 1 фунтом рыбы [400 г]» [145, с. 297].
При таком харче «срок мотать» — истинное наслаждение! Ай-яй-яй, что б стало со старушечкой Англией, введи им такое хоть на самый малый период?
А вот как описывает свои мытарства по сибирским тюрьмам еще один правозащитник:
«П. Ф. Якубович пишет[83] о 90-х годах прошлого века [XIX в. — А. М], что в то страшное время в сибирских этапах давали кормовых 10 копеек…» [121, с. 35i].
И если в среднем по Сибири на эти деньги можно было купить несколько килограммов хлеба и несколько литров молока, то в Иркутской губернии, по словам все того же Якубовича: «…фунт мяса стоит 10 копеек, и «арестанты просто бедствуют»» (там же).
Этим их «бедствиям» сильно удивляется Солженицын, на своем горбу испытавший все прелести сталинских лагерей: фунт мяса на человека в день — таким умопомрачительным количеством съестного в стране победившего социализма и на свободе-то в те годы было не разжиться! А при «проклятом царизме», да и то в самых не богатых на кормовые местах, такою роскошью ежедневно потчевали даже в тюрьме…
Сравниваем с «доброй» заграницей, которую в отсталости устава о ссыльных не заподозришь никогда:
«…в саксонских и прусских тюрьмах заключенные получают мясо только три раза в неделю, каждый раз в количестве, не достигающем и 1/5 фунта [80 г] …» [145, с. 297].
То есть в лучшем случае в количестве, ровно в пять раз меньшем! Да и то: лишь трижды в неделю!
Так что очень не зря считается, «…что германские тюрьмоведы боятся быть заподозренными в ложной филантропии…» [145, с. 297].
Вот теперь, вальяжно обглодывая косточки нами обнаруживаемых в русских тюрьмах избыточных мясных фунтов, выковыривая застрявшие косточки из десен, можно и пофилософствовать: по какую сторону нашей государственной границы находилась та самая пресловутая «тюрьма народов».
Но и это еще не все прелести сравнения жизни каторжан с жизнью арестантов западноевропейских тюрем. Ведь Антон Павлович сообщает не о скрученных бечевою по рукам и ногам несчастных арестантах, но о вынужденных поселенцах острова Сахалин, которые сверх вышеуказанного могут наловить рыбы, насобирать грибов, а картошки-то, картошки насажать… И которые, в подавляющем своем большинстве, вообще ничего не делают. А сидят на берегу и с грустной миной вглядываются вдаль — срок, так сказать, «мотают».
А вот что творилось в период «мрачного» царистского «мракобесия» в самой что ни есть «глубине сибирских руд». И все, между прочим, на том же самом ужаснейшем краю света — Сахалине:
