Теплов ушел. Голоса и шум у главного входа стихают. Сумерки совсем сгустились. В окнах Академии зажглись люстры. Песня, слышны всплески весел. На пристань поднимается Нарышкина.
Нарышкина. Михайло Васильич! Ах, как рада, что вас нашла. Я посылала к вам домой, чтоб упредить… вас нет… я поплыла скорее на ладье. Похудел. Бледен. Печален. Нога забинтована. Ножной болезнью, говорят, страдаете?
Ломоносов (прикрывая плащом забинтованную ногу). Ничего.
Нарышкина. Да и я не весела. (Улыбаясь.) Но, надеюсь, не подурнела?
Ломоносов. Где подурнеть? Еще лучше стали,
Нарышкина. Это от накидки. Накидка из Парижа, бриллианты из Амстердама, хороши? Ха-ха! Проклятое бабье кокетство. Не осуждайте меня. Мы попрежнему друзья? Да присядьте же рядом! (Ломоносов садится.) Михайло Васильич! Вас здесь опозорят, засудят, убьют…
Ломоносов. И все же я отсюда не уйду.
Нарышкина. Уходить не нужно. Нужно уплыть.
Ломоносов. Куда?
Нарышкина. А куда глаза глядят! Красивая земля есть не только в России.
Ломоносов. Для меня нет краше земли, чем Россия.
Нарышкина. Вы можете взять на мой корабль жену, ребенка, свои книги… Я помогу вам во всем! И здесь и там. Мне тоже разрешено плыть за границу. Граф Кирилл в немилости двора. (Смеясь.) Он опасается, что если я останусь в милости, то тем увеличу немилость к нему. Впрочем, в милости ли я? Началась охота на лосей, а меня не пригласили!.. А графу Кириллу, вы слышали, приставили наблюдателя из генералитета, сиречь его лишили управления Украиной.
Ломоносов. Но у него осталась еще Академия наук.
Нарышкина. А если и здесь найдут беззакония?.. Что вы смеетесь? Вы ничего не понимаете! Шумахер, Теплов, Тауберт — вас же, вас тогда уличат в беззакониях!
Ломоносов. Какие же я совершал беззакония?
Нарышкина. Все, какие свершали они. (Пауза). Мне тяжело. Я одинока. (Пауза). Позвольте мне свершить доброе дело, доброе дело для России, и тогда я не буду чувствовать себя такой, никому не нужной куклой.
Ломоносов. Что же я должен вам позволить?
Нарышкина. Позвольте мне увезти вас, ради сохранения вашей жизни, жизни столпа русской поэзии и науки. Иначе вы погибнете.
Ломоносов. Вы предлагаете мне бежать из России? Накануне войны с Фредериком Прусским?
Нарышкина. Да! Какое несчастье для России! Фредерик Второй — великий полководец.
Ломоносов. Карл Двенадцатый тоже считался великим полководцем.
Нарышкина. Но Петр Великий умер.
Ломоносов. Петр Великий умер, но осталась великая Россия, а она бессмертна и непобедима. Вы меня почитаете истинным сыном России?
Нарышкина. Превыше всех сынов ее!
Ломоносов. И вы мне предлагаете бежать, ради сохранения моей жизни?
Нарышкина. Да.
Ломоносов. Нет. Я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятелями наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет, стоял за них смолоду — на старости не покину. Моя жизнь в учениках моих.
Нарышкина. Ваши ученики сегодня будут брошены в тюрьму.
Ломоносов. Тогда и мне… лучше сидеть с ними в тюрьме!
Нарышкина (помолчав). Простите. Да… Я заблудилась… Нева, огни в Академии и на Неве… и ни одного огонька в душе! Надо идти на конференцию…
Входит Теплов.
Теплов. Графиня Катерина Ивановна, прошу вас… Его сиятельство президент вас ждут, не начинают конференции.
Нарышкина. Прощайте, Михайло Васильевич. Эй, люди! Палашка!
Со стороны пристани появляются лакеи и горничная Нарышкиной, подбирают ее шлейф, и все, кроме Ломоносова, уходят к главному входу Академии. Стемнело. Фигура Ломоносова в темном плаще почти неразличима. Он медленно идет к боковому входу.
Ломоносов. Трудно и встать, а того труднее двигаться… в голове — шум, а ноги будто каменные…
Стефангаген (раскрывает окно и, не видя Ломоносова, кричит). Ломонософ! Ломонософ?! Вас двадцать раз приглашать? (Повернувшись, кричит в здание). Ломоносова нет, он ушел домой!
Ломоносов (входя на крыльцо). Ан, не ушел и не уйду!..
Поворот театрального круга
Белый зал кунсткамеры. Большой круглый стол и у него кресла академиков. На возвышении — позолоченные сиденья для президента и его супруги. Поодаль, за отдельным столом, писаря. Окружность зала замыкается стеною с арками, через которые виден и коридор и окна на Неву, прикрытые занавесями. В коридоре, у занавесей, стоят слуги.
Поздно. Конференция длится уже долго. Все места заняты. Возле Разумовского сидит Нарышкина с холодным и неподвижным лицом. Сам Разумовский беспокоен.
Если пышные украшения зала, ковер, слуги всячески внушают нам понятие о храмовой торжественности, то среди академиков нет никакой торжественности. Они шумят, вскакивают, садятся, беседуют о своих делах, мешая даже Шумахеру, который привык к их поведению. Опираясь на стол, держит речь к конференции бледный и утомленный Ломоносов.
Ломоносов. Ваше сиятельство! Сенат приказал чинить суд студентам по всем параграфам неотменно и подробно. Пункт шестнадцатый спрашивает: «Что сии студенты знают?»
Шумахер. Ничего они не знают.
Крашенинников. Ломоносов знает, что они знают.
Тредьяковский. Не мешайте говорить Ломоносову!
Разумовский. Академик Тредьяковский! Ломоносов битых два часа воевал против диссертации академика Миллера об истории русского народа, рассказывал нам здесь об Урале и Тихом океане, о золоте и полярных сияниях, о трении паров в воздухе и электрической силе, о Цицероне и скандинавах, об эфире и Василии Великом… сколько часов ты будешь еще говорить?
Ломоносов. Ваше сиятельство! Я лишь начал говорить.
Миллер. Господин президент!
Разумовский. Что, господин академик Миллер?
Тредьяковский. Господин президент!
Разумовский. Что, господин академик Тредьяковский?
Миллер. От имени академиков прошу вас лишить Ломоносова слова.
Тредьяковский. От имени русских академиков и русских адъюнктов — на этих немцев нам начхать!.. — прошу вас продолжить слово Ломоносову.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
