— Теперь можно.
— Здравия желаю! — Сироткин по-военному вытянулся у двери.
— Заходи, товарищ Сироткин, — приветливо произнес Кегельбанов, безымянным пальцем тронув переносье золотых очков.
Он стоял в углу кабинета, возле телевизора, в ярком свете солнца из окна, расправляя в вазе красные гвоздики. Егор Андронович вытер платком руки и сел за стол.
— Извини, что заставил ждать. Докладывай, товарищ Сироткин, внимательно слушаю.
Василий Гордеевич вынул из папочки стенограмму и, нагнувшись, положил перед Кегельбановым, а сам устроился в кресле сбоку, оказавшись ниже, так что ему приходилось смотреть на председателя снизу вверх.
— Весна? — Кегельбанов мотнул головой в сторону окон, и глаза за очками весело сощурились.
— Так точно, весна, — сдержанно пошутил Сироткин.
Кегельбанов вздохнул и стал просматривать текст. В одном месте он, не отрывая глаз от строки, похлопал ладонью по столу, нащупывая карандаш, взял его и поставил на полях жирную красную галочку. Вытянув шею, Сироткин понял, какое место стенограммы привлекло внимание Егора Андроновича, и, вытащив, уже держал наготове другую бумажку, чтобы по окончании чтения положить на стол. Но Кегельбанов не стал читать до конца, спросил:
— А это?
— Список тоже готов, — доложил Сироткин. — Большая работа проведена, как было приказано.
Прочитав список, Кегельбанов посмотрел на букет красных гвоздик в дальнем углу комнаты.
— Все это так… — протянул он, думая о разговоре, который состоялся полчаса назад с человеком, предпочитающим оставаться в тени. — Значит, считаешь, что у нас полное единство?
— Это в каком смысле? — осторожно уточнил Василий Гордеевич, угадывая логический подвох, но еще не поняв какой.
— Я имею в виду диалектическое единство, — глаза Кегельбанова смотрели на него, как ему показалось, с насмешкой. — С одной стороны, политических преступлений в стране нет. А с другой? С другой — они успешно раскрываются, так что ли?
— Примерно так, — для виду согласился Сироткин, оценив юмор. — Но можно ведь и чуточку иначе подвести базу: преступления успешно раскрываются, благодаря чему их может не быть.
— Может не быть. Но — есть.
Василий Гордеевич был опытным службистом и промолчал, чтобы дать возможность руководству развить свои мысли.
— Конечно, с оперативной точки зрения, чем быстрее, тем меньше забот, — Егор Андронович встал, снова пошел к цветам и еще раз поправил их. От хрустальной вазы блики побежали по потолку. Сироткин тоже встал и стоя поворачивался вслед за ходящим председателем. — Да и дело небольшое, можно бы разрешить. Но перспективно — мы должны демонстрировать единство партии и народа в преддверии столетней ленинской годовщины, и не диалектическое, а полное! Как ты считаешь, Василий Гордеич, не помешают эти ваши превентивные мероприятия директиве о полном единении?
— Мы расхлебываем Чехословакию, — осторожно напомнил Сироткин. — Это ведь тоже…
Он замолчал, потому что почувствовал, что мыслит не в унисон с руководством. Доклада о выполненной работе не получается. Что-то изменилось, и предыдущее задание руководству уже неинтересно. В чем же дело? Какую сторону проделанного выпячивать, чтобы она была одобрена?
— Если я вас правильно понимаю, Егор Андроныч, открытые процессы сейчас не нужны?
— Открытые? Давай подумаем… Процессы делаете вы, а Запад обрушивается с нападками на Политбюро. Кого же тогда, спрашивается, и от кого мы охраняем?
— Но ведь была политическая целесообразность, и она давала свои результаты…
— Ты вот что, Василий Гордеич, — мягко прервал Кегельбанов, — в рамках профессиональных действуй, проявляй инициативу. Мы тебя за это ценим. Но в политику не лезь. Оставь ее нам, партийным работникам. Не возражаешь?
— Я человек военный: приказано — выполняю.
— Вот и хорошо. Значит, ты понял, что ситуация изменилась. Хотя и не настолько, чтобы отдыхать. Воспитывать интеллигенцию необходимо, особенно связанную с идеологией. Но чем меньше вас видят, тем лучше.
— Можно попробовать новые методы? — осторожно и как бы вскользь спросил Василий Гордеевич.
— Если врачи одобрили, я не могу запретить… Но не всех сразу. Попробуйте одного, не больше. Такого, кого в Европе не знают.
— Найдем!
— Найдете-то найдете… Но не надо, повторяю, политики. Разнообразьте методы! Почему я должен вас этому учить? А остальных спустите пока в Московское управление, пускай присмотрят, а там, после столетия, видно будет.
— Все понял, — сказал Сироткин. — Дело я захватил. Желаете взглянуть?
Но Кегельбанов уже думал о других вещах, более государственных.
— Не будем топтаться на месте, — поморщившись, сказал он. — На днях будет обсуждаться вопрос о средствах, необходимых для расширения органов. Нужно заинтересовать значительными мероприятиями, оправдать внимание… У тебя есть предложения, товарищ Сироткин?
— Конкретно я не готов, а в общем, так сказать, виде нужны средства на экспериментальные исследования…
— Над людьми?
Сироткин промолчал. Кегельбанов думал с полминуты. Дужки золотых очков искрились от солнца.
— Это интересно, но пока рановато. Подработайте сперва теорию. А еще что? В общем, потребности управления изложи письменно, мы подумаем. У тебя все?
— Один вопросик, — Василий Гордеевич понял, что аудиенция закончена. — Звонили из МВД: в Москве убийца ходит по квартирам с напильником. Убивает женщин, некоторых мертвыми насилует. Около сорока жертв. Сами найти не могут, просят помочь.
— Помочь? Они что там думают — у нас много свободного времени? Или кадры лишние? Как сам-то считаешь?
— Я так и ответил, — сказал Сироткин и еще раз наклонил голову.
59. ТАКОВА ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ
Жизнеописание нижепоявляющегося героя тоже опускается. О нем написаны тома, имеется множество его биографий, но события в его прошлой жизни появляются и исчезают в зависимости от зигзагов внутреннего и международного положения, приурочиваясь к каждому историческому моменту. Сочиняется все, включая должности и звания, потому что так надо. Таким образом, об ошибках своей жизни, если таковые были, герой понятия не имеет, ибо сам он имеет к собственной биографии весьма косвенное отношение.
Только после восьми вечера человек с густыми бровями закончил подписывать бумаги и отправил из кабинета троих своих помощников. Сразу стало тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она угнетала. Он подошел к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки была пустынна. Население в Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда, стояли два автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить, где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости.
Он устал. Глаза, переутомленные долгим напряжением, то и дело увлажнялись. Потягивало низ живота — неприятное ощущение, от которого он никак не мог избавиться уже давно. Но он улыбался, с непотерянным от возраста любопытством оглядывая площадь, и настроение у него было приподнятое. День прошел хорошо, он много успел, а ценность уходящего времени он чувствовал теперь острее, хотя не терял иронии по отношению к себе самому. Это помогало сохранить заряд оптимизма и твердость духа, которых большинство его сподвижников лишились.
Вот и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись в нижнем ящике, вытащил небольшую цветную репродукцию с картины художника Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете. Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно, давно. Осваиваясь в этих помещениях, он, новый хозяин, нашел ее в столе одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался.
Человек с густыми бровями вынул из среднего ящика стола ножницы и аккуратно вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не задеть воротничка и маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно опустил в мусорную корзину. Затем, порывшись, вынул из ящика свою фотографию подходящего размера и положил под репродукцию. Голова оказалась чуточку больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия.
Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма эта ему идет. Если бы он получил эту власть, когда был моложе, он мог бы сделать гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов и медалей у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно ставя точки над уменьшаемым, если занимал десяток. Наград у Сталина оказалось больше на одиннадцать штук. Но ведь Сталин больше не получит орденов, а меня Родина может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил.
Эта мысль развеселила его. Сталин никогда не относился к побрякушкам серьезно, но того уверяли, что это важно. Против некоторых традиций невозможно бороться. И чем больше у тебя власти, тем меньше ты можешь сделать. Хозяином самого себя он был в молодости, на маленьких должностях. А тут все налажено, крутится помимо воли. И любой подчиненный помыкает им, а все вместе они делают что хотят. Иногда он еще не успел сообразить, а дело уже сделано. Зазвонил телефон. Он снял трубку, кашлянул.
