в Орде. Как недавно… и как давно все это было!
Драться всерьез, драться за великий стол Владимирский Михаил прекратил четверть века назад. Все последующие поездки в Орду, робкие попытки получить ярлык у нового хана – все то не в счет. Сам знал уже, что уступит, уступил с того памятного дня, когда под Тверью врубался сам в дружины идущих на приступ московских ратей[60], многажды кровавя саблю и ни во что ставя собственную жизнь. С той страшной осады, когда ни литвины, ни татары не подошли на помочь и он подписал мир с Дмитрием, мир и отречение от вышней власти, с часа того Михаил уже взаболь не спорил с Москвой.
И когда третье лето тому назад Иван Всеволодич Холмский[61] отъехал на Москву, приславши взметные грамоты[62], Михаил не стал ни зорить его волости, ни занимать своими боярами его городов, предоставя времени содеять то, что ранее содеял бы обязательно сам и на силу.
Иван Всеволодич, будучи на Москве, женился на сестре великого князя; и это Михаил воспринял спокойно, стараясь не задумывать о том, что Холмский удел может отойти к Москве. Бояре были в недоумении, он же попросту начал понимать с возрастом, что иные тайны судеб народных не подвластны людскому хотению, а идут, капризно извиваясь, по каким-то своим, свыше начертанным законам, и все усилия человеческой мудрости способны разве изъяснить прошлое, но никак не грядущее, о коем можно токмо гадать по прикиду: ежели, мол, произойдет такое-то событие, то из того возможет проистечь такое-то следствие, и опять – ежели… А ежели нет, то… И так далее.
И теперь вот, предчувствуя грядущие споры и свары в Тверском княжеском доме, поскольку не примыслами, но переделом своих вотчин будут жить его потомки, доколе их не поглотит Москва, он все-таки обдумывал душевую грамоту, долженствующую укрепить единодержавие в земле Тверской, подобно тому, как укрепляли единодержавие государи московские. К чему? Зачем? А – надо было! Ибо всякое действование, обгоняющее Господнее течение времен, как и действование, отстающее от этого течения, пытающееся удержать в неизменности прошлое, всякое действование таковое – суета сует и всяческая суета, неугодная Владыке Сил.
Ради Евдокии, спокойствия ее, поторопился с грамотою. Велел позвать дьяка, бояр, тверского владыку Арсения, настоятеля Отроча и иных монастырей.
Сына старшего, Ивана, вызвал прежде, одного. Требовательно глядя ему в глаза, повелел кратко:
– Помирись с Иваном Всеволодичем! – Сын понял, сумрачно кивнул головою.
По душевой старшему с его детьми, Александром и Иваном, доставались: Тверь, Новый Городок, Ржева, Зубцов, Радилов, Вобрынь, Опоки, Вертязин – львиная доля княжества. («Иванов шурин, Витовт, будет вельми доволен!» – подумал с бледной улыбкою.) Княжичам Василию и Борису (а за смертью Бориса – сыну последнего, Ивану Борисовичу) – Кашин и Кснятин с волостьми. Младшему, Федору, оба Микулины городка с волостью. После чего следовали обычные наставления детям: жить в мире и не преступати отцовского слова и душевой грамоты.
Отпустивши бояр и клириков, лежал без сил, чувствуя противную ослабу и головное кружение. Морщась, сделал знак переменить порты.
Обмытый, переодетый, накормленный, соснул было, но тут по шевеленью в сенях понял, что страшат взойти и советуют друг с другом. Оказалось, пришла весть, которую уже и ждал и не ждал. Из далекого Цареграда воротился протопоп Данило, посыланный к патриарху с милостынею. Узнавши, кто и с чем, Михаил повелел принять протопопа и провести прямо к нему в покой. Еще раз бледно усмехнул, заметивши, как испуганно метнулись глаза посланца, узревшего померкший и высохший лик великого князя Тверского.
Протопоп принес князю патриаршее благословение и отдарок – икону комненовского письма, изображающую Страшный суд. Михаил велел поставить икону у себя в покое и долго, и час, и два, и три, смотрел на нее. Глядел и думал, и подивился даже: как там, в Цареграде, сумели понять, что образ будет ему напутствием в тот мир? Станет ли он, князь, среди тех вон грешников, или ему уготовано попасть в хоры святых мужей, славящих Господа? Притягивает этот долгий змей, пронизающий вселенную, голова коего разинутою пастью обращена к Христу, восседающему в силе и славе, а безобразно обрубленный хвост купается в алой бездне, в адском пламени, где властвует крылатая черная фигура Сатаны, и куда ввергаются согрешившие души? Он немо разглядывал хоры праведников, пророков и вероучителей, мощное воинство, окружившее и славящее Христа, сферы, заключающие в себя равно и Бога-Отца, и Сына, и Богоматерь, и темноту адской бездны, и едва ли не впервые ужаснулся толпам притекших к последнему судилищу, на котором окончательно будет установлено: кто есть кто, и чего заслуживает в той, вечной жизни, перед которой наша земная – лишь краткий миг, лишь отблеск великого пламени вышнего горнего мира?
Змей? Или река смерти, уводящая в ничто грешные души? Он наконец закрыл глаза. Видение переполнило его, и он понял, что должен встать, пристойно и прилюдно воспринять патриарший дар. Вызвал постельничего. Слабым, но твердым голосом приказал призвать владыку Арсения, а явившемуся на зов тверскому епископу повелел встретить икону по полному чину, со всем священным собором архимандритов и игуменов, с пением стихир[63], со свечами, крестами и кадилами.
Когда все было подготовлено, повелел одеть себя и, не слушая робких возражений супруги, ведомый под руки, спустился со сеней (от свежего терпкого и чистого воздуха сладко заныло сердце и вновь закружилась голова) и сам встретил икону на княжем дворе у Святого Михаила, принародно облобызал, тут же распорядясь устроением праздника.
По отпущению литургии весь священнический и мнишеский чин во главе с владыкой Арсением был зван на пир к великому князю. Михаил сам сел за стол с гостями, повелев поддерживать себя (боялся упасть), наказал устроить и трапезу для нищих, хромых, слепых, убогих, коих кормили в монастырских и княжеских поварнях, раздавая щедрую милостыню. Испил даже заздравную чашу, обратясь ко всем сущим на обеде, и начал, по ряду, прощаться со всеми, иным подавая чашу из рук своих и, поцеловавши, говорил:
– Прости мя и благослови!
Иереи многие не умели при сем сдержать слез: «Они же, не могуще удержатися, жалостно плакаху». Князь был для них нерушимою стеною, и с его смертью уходили
