Аркадий Гонсалес заполнял собою — своей гибкой фигурой, своим красивым лицом, своими злыми репликами и речами, своими сердитыми жестами — всё пространство и все часы судилища. Массивный Николай Пустовойт находился на суде физически, но не функционально — ни одной речи не произнёс, почти не подавал реплик. Вероятно, так задумал Гамов — на суде объявлялись одни кары, милосердие приберегалось для другого случая.
Участники конференции в Клуре не обвинялись в бандитских действиях, там не было и профессиональных военных. Дипломаты, журналисты газет и стерео, бизнесмены, даже писатели и учёные — вот кого захватили наши водолётчики в Ферморе. Среди пленников я увидел и наших старых знакомых — философа Ореста Бибера и писателя Арнольда Фалька. На стандартных преступников люди эти не походили. И хоть все они читали «Декларацию о войне», и хоть все знали о жестокой расправе в Кондуке, ни одному, думаю, и в голову не приходило, что с ними поступят не милосердней, чем с парламентариями.
Гонсалес сразу объявил: суд не нуждается в адвокатах и обвинителях. Важно лишь то, чем занимался обвиняемый, содействовала или мешала войне его профессия. И наказания выдавались по профессиям — одни дипломатам, другие — промышленникам, третьи — журналистам. Пустовойт потребовал, чтобы каждый написал в записке на его имя, совершил ли он в дипломатических спорах, в производстве военных товаров, в статьях и передачах по стерео что-либо мешающее войне, хотя бы словесно затрудняющее войну. Только такие поступки могут гарантировать милосердие.
Всё Ядро заранее высказало своё согласие на запланированные жестокости. Но это не значило, что все решения суда были нам по душе. Что до меня, то я испытал омерзение, когда Гонсалес объявил первую серию кар за словесные восхваления войны: смертный приговор журналистам, пропагандирующим войну, и не простую смерть, а удушение путём вталкивания в горло их военных статей. Впрочем, и кара военным промышленникам была не легче — смерть от проглатывания акций их предприятий. И только в одном случае министр Милосердия всё-таки потребовал милосердия: изобретатель витаминных галет и сухого супа представил доказательство, что его галеты и супы охотно поедают дети, а не только солдаты. Пустовойт настоял на его освобождении и выдал на расширение его фабрики ассигнования из фондов Акционерной компании Милосердия. Один акт милосердия немного стоил перед сотней кар. Я высказал это самому Пустовойту. У него жалко исказилось лицо.
— Андрей, я делал всё, что мне приказал Гамов.
— Гамов приказал тебе не поддакивать Гонсалесу, а выискивать возможности милосердия. Какое же милосердие — визировать смертные приговоры мелким газетчикам?
Гонсалес уже назначил исполнение приговоров. Но президент Аментола обратился к Гамову с личным посланием. Это было так непредвиденно, что я не поверил, пока не включил стереовизор, — Аментола сам зачитывал своё обращение к диктатору Латании.
Президент Кортезии предложил задержать кары, пока в Латанию не прибудет некий Том Торкин, посол по особым поручениям. Задание Торкина — согласовать с правительством Латании условия освобождения дипломатов, журналистов и прочих известных людей, захваченных на конференции в Клуре.
Гамов созвал Ядро.
— Что значит такое послание? Только забота о сотне людей, среди которых большинство даже не кортезы? Не кроется ли в приезде Торкина прощупывание условий мира? Ваше мнение, Вудворт!
Худое лицо Вудворта выразило отвращение, когда он заговорил о Томе Торкине.
— Если бы Аментола реально задумывался о мире, он не послал бы жирную бестию Тома Торкина. Этот человек для серьёзных переговоров не годится. Торкин приезжает обвести нас вокруг пальца, обдуривание людей — его призвание.
— Исполнение приговоров отложим, — решил Гамов. — Тем более, что новый член Белого суда подал протест на все решения Гонсалеса и Пустовойта.
— Новый член Белого суда? — Ни о каких переменах в судилище мне не докладывали.
— Он прилетел сегодня — и сразу запротестовал. Это ваш старый знакомый, Семипалов, — посол Ширбай Шар. Бар, доложите о своих новостях.
Готлиб Бар вчера вечером получил телеграмму от Кнурки Девятого: король Торбаша согласился внести вступительный взнос в Акционерную компанию Белого суда, деньги везёт его представитель. Шар вылетел на единственном водолёте, имеющемся в Торбаше, он доставит также официальный протест на все приговоры Объединённого суда.
— И вы об этом ничего не знали? — спросил я Вудворта.
— Ни меня, ни Гамова король не информировал.
— Он вёл переговоры со мной, — разъяснил Бар. — Считает членство в Белом суде коммерческим делом, а коммерция — моя область.
— И одновременно мстит мне за те унижения, каким подвергся не так давно его посол, — спокойно добавил Вудворт. — Такие язвительные уколы в духе его величества короля Торбаша.
— Мщение или забывчивость от спешки, но приезд нового члена суда приветствуем, — сказал Гамов. — Ещё на подлёте к нашим границам Ширбай попросил двух аудиенций — у Вудворта и у Семипалова. Исправляет оплошность своего короля.
— Приём послов — дело Вудворта, — заметил я.
— У него к вам личное дело. Прищепа, что у вас?
Прищепа сообщил, что в Кортезии создана Администрация Помощи военнопленным с фондом в несколько миллиардов диданов — рассчитывают на взносы родственников. Спешно готовятся списки лиц, желающих посетить наши лагеря, первая партия уже готова, одни женщины.
— Отлично, — сказал Гамов. — Ещё новости?
— Одна заслуживает внимания. Среди военнопленных обнаружены обманы. С полсотни из страха наказания прикинулись другими людьми. Среди них две женщины, объявившие себя медсёстрами: Луиза Путрамент, дочь президента Нордага, и Жанна Торкин, падчерица того Тома Торкина, что летит к нам эмиссаром Аментолы. Жанна захвачена на конференции.
— Путрамент и Торкин знают, что их дочери у нас?
— Должны знать. Но живые или мёртвые — вряд ли им известно. Я велел тайно перевести обеих пленниц в Адан.
13
Ширбай Шар так радостно осклабился во всю губастую пасть, словно приветствовал дорогого друга.
— Рад! Безмерно рад! Подставить шею петле, несколько минут подрыгать ногами в воздухе — и ни одной морщины! Вы выглядите помолодевшим, генерал!
— Успех молодит! — холодно объяснил я. Этого развязного человека, шпиона по призванию и ремеслу, камуфлирующегося под дипломата, надо было осадить. Он портил мне нервы — и ухмылкой, и слишком громким голосом, и непозволительно дружеским обращением. — Вы просили у меня приёма. Слушаю вас, Ширбай Шар.
Дипломатическая натасканность всё же в нём имелась. Он мигом перестроился.
— Собственно говоря, я хочу… Я ведь теперь член Белого суда и могу как-то влиять на его решения…
— Знаю. Но я не член ни Белого, ни Чёрного суда и на их решения не влияю.
Он усмехнулся. Он не был глупцом.
— Думаю, ваше влияние на оба суда гораздо больше моего. Хочу обратиться к вам с просьбой. Но раньше вопрос — ваш сотрудник и мой друг Жан Войтюк не схвачен?
— Мне об этом не докладывали.
— Эта бестия умеет заметать следы. Но прошу не о нём, а о его жене. Анна Курсай исчезла.
— А какое я имею отношение к женщине, которую лишь один раз видел на каком-то приёме?
— Самое прямое, генерал. Анна думает, что Жан погиб. Она вам этого не простит, вам удалось его перехитрить с дьявольской ловкостью… простите, генерал, с блестящим мастерством.
Я не понимал, куда он клонит.
— По-вашему, я должен просить прощения у Анны Курсай? Вашей любовницы, если не ошибаюсь? Вы ведь подарили ей фамильную драгоценность. Мы с пониманием оценили ценность подарка.
Самообладание на миг изменило ему.
— Ничего вы не могли оценить! И понимания не было. Ваша разведка примитивна. Скажите полковнику Прищепе, чтобы он не пребывал в заблуждении: Анна владела бы не одной, а всеми драгоценностями моего рода, если бы была моей любовницей. А вам признаюсь — единственным её даром была пощёчина, когда ей показалось, что я перехожу границы.
— Зачем мне подробности ваших любовных неудач и успехов?
— Повторяю: Анна исчезла! У меня тоже есть разведка, хотя и не столь оснащённая, как у Прищепы. Анна задумала что-то плохое. И если она попадёт в тенёта Прищепы или в тюрьмы Гонсалеса… Будьте к ней снисходительны, генерал! Не все же люди только пешки в политической игре, каким был мой бывший друг, этот умный глупец Войтюк.
Я вглядывался в Ширбая Шара. Он волновался.
— Ширбай, ответьте мне со всей искренностью: вы придумали эту комедию с членством в Белом суде? И убедили короля заплатить солидный взнос за бесполезное участие в Акционерной компании Милосердия, не сказав ему, что единственное ваше желание — приехать в страну любимой женщины, чтобы выручить её из гипотетических неприятностей? Я правильно формулирую ваши тайные намерения, посол короля Кнурки Девятого и член Белого суда Ширбай Шар?
