— Повторяю: Анна исчезла! У меня тоже есть разведка, хотя и не столь оснащённая, как у Прищепы. Анна задумала что-то плохое. И если она попадёт в тенёта Прищепы или в тюрьмы Гонсалеса… Будьте к ней снисходительны, генерал! Не все же люди только пешки в политической игре, каким был мой бывший друг, этот умный глупец Войтюк.
Я вглядывался в Ширбая Шара. Он волновался.
— Ширбай, ответьте мне со всей искренностью: вы придумали эту комедию с членством в Белом суде? И убедили короля заплатить солидный взнос за бесполезное участие в Акционерной компании Милосердия, не сказав ему, что единственное ваше желание — приехать в страну любимой женщины, чтобы выручить её из гипотетических неприятностей? Я правильно формулирую ваши тайные намерения, посол короля Кнурки Девятого и член Белого суда Ширбай Шар?
Это был прямой удар в лицо. И Ширбай не только стерпел, но и нанёс ответный удар. И должно было пройти немало времени и отгреметь немало событий, прежде чем я ощутил всю силу его удара. Я недооценивал Ширбая Шара.
— Абсолютно правильно, генерал. Эта женщина, которую мне ни разу не удалось поцеловать, мне дороже всех моих успехов на дипломатической арене, дороже всего, что мой король считает пользой для нашего государства. Вы угадали: я уговорил короля войти с вами в дружбу, чтобы иметь свободный въезд в вашу страну. А здесь я для того, чтобы разыскать Анну, отговорить от безумных мыслей, которые её, уверен, одолевают. Я здесь, чтобы спасти её, вы правы! Но теперь и вы, Семипалов, ответьте со всей искренностью: знает ли ваш диктатор о том, что вы считаете членство в Белом суде комедией, а не важной политической акцией? А большие взносы ради такого членства бесполезными тратами денег? И не покажется ли ему, что расхождение ваших политических программ, которое вы демонстрировали Войтюку, вовсе не обманная игра, а реальное несходство взглядов? И не усомнится ли ваш умный диктатор, точно ли вы верный его последователь, каким он вас афиширует? И не верней ли признать вас потенциальным противником, ещё не осознавшим, что расхождение взглядов неминуемо приведёт к распаду единства?
— Вас это интересует как разведчика? — гневно осведомился я. — И разведчика в чью пользу? Короля Кнурки, которого, несмотря на всю его хитрость, вы водите за нос? Или президента Аментолы? Вас соблазнила профессия вашего друга Войтюка? Но тогда призадумайтесь и о его судьбе.
Он понял, что распахнул руки шире, чем мог захватить, и навёл на широкощекое, краснокожее, губастое лицо мину вежливого раскаяния.
— Генерал, я не был настоящим разведчиком! И поддавался настояниям Войтюка потому лишь, что это давало возможность видеть его жену. Надеюсь, вы не используете моих искренних признаний мне во вред? Кнурка верит мне, но вера не продлится дальше первого обнаруженного обмана. А из сегодняшней нашей беседы разрешите запомнить только два момента: что я просил вас быть снисходительным к Анне, если она совершит наказуемый поступок, и что вы обещали мне эту снисходительность. Всё остальное не заслуживает запоминания.
— Меня устраивает такая память о нашем разговоре, — сказал я.
После его ухода я проверил, включён ли датчик, соединявший меня с Гамовым. К счастью, я позабыл о нём перед приходом Ширбая Шара. Я ничего не сказал против Гамова, но не хотелось, чтобы он слышал мою беседу с Ширбаем: тот изощрённо выворачивал наизнанку простые слова. Можно было лишь удивляться, что у такого прожжённого политикана сохранялись человеческие чувства, вроде неутихающей любви к женщине, отказавшейся быть его любовницей. Об Анне Курсай я, естественно, сразу же забыл, чуть Ширбай Шар прикрыл за собой дверь.
Встреча посланца Аментолы состоялась в зале заседаний дворца. Присутствовало всё Ядро, а также Пимен Георгиу и Константин Фагуста. Георгиу опубликовал в «Вестнике Террора и Милосердия» восторженную статью о том, что наступили времена высшей справедливости. Преступления против человечества больше не маскируются под военные успехи, дипломатические удачи, журналистское красноречие и экономические достижения, а называются просто и исчерпывающе злодействами. И соответственно приносят их творцам не выгоды, а кары. Я удивился, что Пимен Георгиу мог так горячо написать, у этого скучного человека и перо было скучное.
Для истины, впрочем, упомяну, что противоположная статья Фагусты была написана с не меньшим жаром. Лохматый лидер оптиматов построил её на парадоксе: злая кара за преступление тоже разновидность преступления, ибо оставляет зловещую возможность кары за кару. Вина обвиняемых доказана, соглашался Фагуста, но соразмерно ли наказание? «Какая б ни была вина, ужасно было наказанье», повторял он где-то вычитанную стихотворную строчку. И вопрошал, а будет ли суд над судьями? Некий философ назвал однообразное повторение одних и тех же явлений дурной бесконечностью. Не станет ли непрерывное чередование преступлений и кар такой дурной бесконечностью?
Том Торкин вошёл вместе с Вудвортом, министру Внешних сношений по ритуалу полагался первый визит. Визит прошёл без удачи — Вудворт хмурился, сжимал губы. Впрочем, голос его звучал бесстрастно, голосом он владел лучше, чем лицом.
Торкин обошёл нас всех, каждому улыбался, каждому говорил что-нибудь равноценное комплименту, но с той нахальной развязанностью, что свойственна лихим парням Кортезии, волею случайности либо содействием родителей вскарабкавшихся на высшие этажи общества. Гамова Торкин чуть не обнял и при этом воскликнул с пафосом: «Счастлив приветствовать великого полководца и политика!», мне небрежно бросил: «Вы хорошо выглядите, дорогой генерал!» Бару он протянул руку низом, будто хотел похлопать по объёмистому животу: «Мы с вами, господин Бар, малость перебрали, вы не находите?» Только для красавца Гонсалеса у него не хватило развязности, тот слишком стиснул его руку, Гонсалес любил поражать людей неожиданной для такого стройного человека силой, приличествующей скорее штангисту или боксёру, — Торкин побледнел, прикусил непроизвольно рвущийся из груди ох и поспешно отошёл. Внешне он выглядел массивной тушей на двух столбах. А руки у него были так коротки, что вряд ли он мог свести их над головой. Готлиб Бар, которого он радостно упрекнул в чрезмерной толщине, рядом с Торкиным выглядел почти изящным.
Гамов показал Торкину на стул против себя.
— Господин посол, мы готовы вас слушать.
И Торкин сразу завёл тягомотину. Он свято держался канонов дипломатии — то самое, чего Гамов не терпел. Если бы он не принадлежал к кортезам, противникам латанов, а был нейтралом, то непременно поздравил бы господина диктатора с блестящим успехом — тайным созданием воздушного флота. Господин диктатор, конечно, не сомневается, что если бы разведка Кортезии своевременно донесла о глухо затаённых заводах Латании, то для могучей промышленности Кортезии не составило бы труда построить в короткое время флот ещё мощней — и тогда в плену сегодня находились бы не члены мирной конференции в Клуре, а многие уважаемые господа, сидящие в данную минуту за данным столом.
Гамов с раздражением прервал его:
— Господин посол, кто же всё-таки победил, вы или мы?
Торкин почти благодушно отозвался:
— Не победили, нет, только выиграли одно сражение. Говорю о вашем успехе, как он того заслуживает. Поверьте, Гамов, я больше всех ценю ловкость, с какой вы подготовили обманный удар. Но на обмане не выиграть войну. Промышленная мощь моей страны трижды превосходит мощь Латании. А в длительной войне решают промышленные возможности, а не ловкие обманы.
Пеано, обычно умело скрывающий свои эмоции, благостно улыбался — плохая примета для тех, с кем собирался спорить.
— Так в чём же дело, господин посол? Давайте ещё разок встретимся на поле боя. Почему бы вам не пересечь океан и снова не высадиться в прекрасных гаванях Клура?
Торкин держал себя как победитель, а не как проситель.
— Нет, мы пока не будем высаживаться в Клуре. Есть иные возможности показать нашу силу. Второй город вашей страны, ваш знаменитый Забон, с трёх сторон обложен, только узкая полоска соединяет его с остальной страной. И на юге и востоке с вами соседствуют государства, которые ждут лишь нашего пожелания, чтобы выступить.
Гамов проговорил с холодной насмешкой:
— Не пойму, чего вы добиваетесь? Или в связи с нашей победой над вами в Патине и Родере вы приехали требовать нашей капитуляции? Я верно понял вашу миссию?
Торкин гнул свою линию.
— Я изложил объективное состояние мировых сил, чтобы не было, так сказать, головокружения от успехов…
— Повторяю: требуете нашей капитуляции? И думаете, что если этого не достиг маршал Ваксель, то сможете добиться вы своими хвастливыми речами?
Том Торкин, хоть и был информирован о характере Гамова, прямой грубости не ожидал. Справившись с минутным замешательством, он продолжал:
