самый удобный и благоприятный миг для этого миновал, они удалились прочь от моей беседки, и я вновь остался один. (В первое же мгновение, как я ее увидел, сгорал я уже от нетерпения вновь ее обнять.) Однако счастливая возможность осталась неиспользованной. Я заплакал, злясь на самого себя и негодуя на свою ребяческую глупость.
Сейчас умнее всего было бы опять направиться к замку и дожидаться ее там. Но идти вслед за ней было выше моих сил. Охота подслушивать также пропала. Все внутри меня переменилось. Горе моей Франциски, которое для меня было тем мучительней, что не ведал я его причины и не мог о ней даже догадаться, размягчило меня. Хоть я и не понимал связи между всеми этими обстоятельствами, они не казались мне теперь столь темными. Все уже выяснилось более чем наполовину и покоилось на мечтательном наслаждении тем счастливым моментом, когда Франциска столь непосредственно излила мне свои чувства и я познал ее душу, заметив родство наших душ. В этот миг перестал я чувствовать неловкость моего положения.
Я приблизился к замку. Уже в некотором отдалении от него я услышал жалобный визг. Я узнал голос моего Куско, которого, очевидно, кто-то бил. Дурной прием заставил меня встревожиться. Пес мой почуял, что я нахожусь неподалеку, примчался в сад и с воем бросился ко мне, ища защиты. Несколько слуг, вооруженных большими дубинами, преследовали его с собаками. Все это были вновь нанятые работники, среди них я не приметил ни одного, кого мог бы припомнить. Увидев меня, они завопили во всю глотку:
— Что делает нищий здесь в саду, вытолкаем его отсюда!
Они стали подбирать с земли камни и швырять в меня. В такой переплет я еще ни разу не попадал! Как мог я избежать их дубин и уйти от их собак? Будь у меня ружье, я убил бы их всех до одного, так я был зол. Они приблизились, держа наготове дубины, собаки рычали, но слуги пока еще воздерживались спустить их на меня. Мой старый Куско жался ко мне в страхе, но, избитый, был все же готов меня защищать.
— Негодяи! — вскричал я почти что в отчаянии. — Вы не узнаете во мне своего господина, графа фон Г**!
— Бродяга сошел с ума! — ответили они с громким хохотом. Один из них оказался настолько дерзок, что хотел уже плюнуть в меня.
Я собрал все свое самообладание и воскликнул с патетической важностью:
— Пусть придет сюда дон Антонио!
В моем нынешнем положении это выглядело не менее смехотворно и также не возымело никакого действия.
— Клянусь жизнью, этот идальго пьян! — воскликнул один из слуг. Другой ударил меня дубиной по плечу, добавив:
— Дон Антонио велит тебя приветствовать и шлет тебе вот это!
Громкое ржание заглушило возгласы прочих.
Тут я вышел из себя. Одного из них я ударил кулаком в лицо, так что он с криком отшатнулся; я вырвал дубину у него из рук и одним ударом сшиб его на землю. Бросившись на остальных, я расшвырял их в стороны. Ярость придала мне чрезвычайные силы. Но что я мог против них, когда еще трое дюжих парней ввязались в стычку, возмущенные дерзостью нищего и жаждущие отомстить за раны своих товарищей? Напрасно защищался я как разъяренный лев, дважды повергнув их в бегство; напрасно из последних сил защищал меня Куско против собак; напрасно вопил я во все горло, желая привлечь внимание дона Антонио, — никто не явился мне на помощь, мою висевшую за спиной лютню разбили вдребезги, Куско не мог противостоять двум спущенным на нас собакам, посох мой был сломан пополам, штаны и куртка разорваны, и ради спасения своей жизни мне не осталось ничего иного, как бегство. Я скорее летел, чем бежал, — с трудом достиг я калитки, преследуемый по пятам псами, перемахнул через глубокую канаву и, осыпаемый градом камней, нашел свое окончательное спасение в соседней рощице.
С растерзанными членами, с кровоточащим лицом и руками бросился я на землю, рыдая и скрежеща зубами от ярости. Я был лишен сил. Я не владел более ни одной из своих способностей, и самообладание покинуло меня.
— Превосходный прием, Карлос, — выдавил я наконец полуумирающим голосом, — встретил ты посреди своих людей. Как же все переменилось! Прежде ползали они у твоих ног, теперь же ты — жалкий нищий, к которому брезгают даже прикоснуться.
Эта беседа с самим собой была вовремя прервана Куско; мой товарищ по несчастью нашел, казалось, свое утешение — он уже обо всем забыл и льнул ко мне столь же радостно, как и прежде. Он вился вокруг меня так льстиво и утешительно, его глаза, устремленные на меня, выражали такое понимание, что ему удалось несколько меня приободрить. Я снова обрел мужество и принялся размышлять, в результате чего мне пришла в голову мысль идти в Алькантару. Я сердито отряс пыль со своих ног[178], взглянул с презрением на недавно казавшийся мне столь желанным приют, причем теперь у меня не осталось ни малейшего сомнения, что слуги следовали дурному примеру моего неверного друга, и побрел, охваченный горестью и жаждой мести, по направлению к своему родному городу.
Но я был так слаб от перенесенных побоев и так подавлен, что этот маленький переход занял два дня. На третий день увидел я наконец шпили Алькантары. Нежное воспоминание о сладостно протекших годах юности шевельнулось в моей душе, грудь теснило от всего, что я с тех пор перенес и что мне, возможно, предстояло перенести теперь. После дурной встречи в моем собственном поместье оставил я всякую надежду на то, что где-либо меня ожидает лучший прием. Таково человеческое сердце. Только по мгновенному настоящему впечатлению представляет оно себе картину будущего в целом, мрачную или светлую в зависимости от настроения текущей минуты.
Я направился прямо к отцовскому дому. Я постучал в дверь, она отворилась, и первым, кого я увидел, был Альфонсо, мой верный слуга, который после моего неожиданного, необъяснимого исчезновения из замка переехал в Алькантару, чтобы там дожидаться моего возвращения. Он взглянул на меня остолбенело и несколько мгновений пребывал в замешательстве. Узнав меня окончательно, он всплеснул руками от изумления.
— Боже милосердный! В каком облике вижу я вас вновь, сударь! — воскликнул он. — Что с вами приключилось?
Он схватил мою руку и поцеловал ее с мукой во взгляде. Казалось, еще мгновение — и от бурной радости он заключит
