меня в объятия. Его добродушное, честное лицо выражало недоумение и восторг, но при этом я заметил, что он находится в некотором затруднении, причину которого я не мог понять.
Он сразу же провел меня в старую комнату, которую я занимал прежде, и сказал мне с открытостью, присущей лишь великим душам, что, пока я отсутствовал, мой отец умер, но мать еще жива и, насколько ему известно, является единственной наследницей умершего; что ее очень тревожит мое неожиданное исчезновение и только графу фон В**, который теперь находится здесь, удалось несколько ее подбодрить. Последняя новость утешила меня чрезвычайно; я бросился в объятия этой достойной дамы, которая приняла меня с подкупающей материнской нежностью и волнением и на чьей груди я позабыл все пережитые мною несчастья и мучительный страх перед будущим. Граф фон В**, который поспешил ко мне, едва услышав новость о моем прибытии, застал меня еще в материнском объятии и вновь сердечно растрогал меня своей теплотой и благородством.
Когда я поведал обоим о моих приключениях в замке, они чуть не умерли от смеха, но после того как я показал раны на спине и ногах, настроение их переменилось. Я был так сильно истерзан собаками, что вынужден был провести целую неделю в своей комнате, не покидая постели.
Все это время добрый граф не отходил от меня. Никто не мешал нашим доверительным беседам, которыми он старался меня утешить, вселить новые надежды и показать новые перспективы. Таким образом, хоть и будучи теперь сам несчастен, граф старался воодушевить меня. Он выслушал мое повествование, с удивлением и громким одобрением принял изменения моего характера и, наконец, рассказал мне все, что произошло с тех пор, как мы с ним расстались. Переписка наша прервалась не по его вине — он множество раз писал мне и даже посылал векселя. Его расследования по поводу тайного общества были продолжительны и тщательны, но тем не менее не увенчались успехом. Он знал множество примеров безграничного влияния этого Общества, о которых он мне рассказал. Франциска вновь появилась в замке своего супруга, а дон Педро, напротив того, исчез. Граф беседовал с ней множество раз в моем замке, но она не открыла ему ничего, как ни старался он заслужить ее доверие; но дону Антонио она как будто доверяла больше, даже если он и не хотел от нее ничего узнать. Все прочее, что он мне поведал, я и сам заметил во время моего краткого пребывания в саду. Верно было то, что дон Антонио приумножил мое имение вдвое. Граф посоветовал мне известить обоих, дона Антонио и Франциску, о моем прибытии. Я последовал его совету и вскоре имел удовольствие видеть обоих, спешащих в мои дружеские объятия.
Наконец открыл мне граф фон В** свое теперешнее положение. Его родственникам удалось путем искуснейших ухищрений разлучить его с Августой. Он утратил ее безвозвратно, и, хотя его божественное сердце, слишком совершенное для сего мира и для людей, не подчинилось боли, все же тихая печаль угнетала его думы и ощущения. Понимая, что имеет право хотя бы на малую толику радостей жизни, и постигая всеми своими благородными чувствами, как эта радость постоянно уничтожается, он беспокоился лишь о том, чтобы несчастье не принудило его к какому-либо резкому шагу, и, охваченный внутренней скорбью, искал повсюду возможность творить добрые дела. Ему удавалось сохранять внешнюю непринужденность, чтобы утешать своих друзей, и кто его не знал, принял бы его за вполне довольного жизнью человека. Вскоре распрощался он со мной, чтобы искать новых событий и в иных уголках света обрести утраченный покой. Я был слишком слаб, чтобы удержать его от этого решения. Он был воплощенный ангел на земле, который быстро пролетает мимо. Благослови его небо! Душа его была не для нашего бренного мира.
* * *
Это было своего рода представление — видеть прибытие дона Антонио и Франциски; я поторопился им навстречу, в то время как они выходили из кареты. С каким воодушевлением бросились они ко мне! Что за нежные рукопожатия, что за объятия! Какое беспокойство о состоянии моего здоровья, какое изумление при виде бледности, шрамов и подтеков на моем лице! Но я ничего не слышал, ничего не чувствовал. Моя душа была наглухо заперта в моей груди и вздыхала о своем.
Старые слуги обступили меня, чтобы выразить свою радость тысячью ласк. Один мягко снял мою руку с плеча Франциски и покрыл ее поцелуями; другой касался края моей одежды, третий хотел что-то сказать, но слезы не давали ему говорить; четвертый громко кричал от радости, бросая шапку в воздух; все прыгали и скакали. Чувства этих добрых людей растрогали меня чрезвычайно глубоко, я пожал каждому руку и сказал, что рад их видеть в добром здравии.
Оглянувшись, я заметил поодаль несколько фигур, которые стояли прислонившись к карете, с шапками в руках, не зная, смеяться им или плакать: наглядная, живописная картина смущения и тайного страха перед исходом. Они поклонились тут же механически, когда я на них взглянул, помахали шапками и промычали что-то неразборчиво; я дружески кивнул им и поблагодарил движением руки. Куско, однако, был настроен иначе. Едва завидев их, он принял угрожающую позу, оскалил зубы и, наконец, приблизился к ним, рыча. Так никогда и не забыл он перенесенной обиды — рычал всякий раз, стоило кому-либо из этих слуг пройти мимо, и иногда даже преследовал их.
Можно представить, что я не позволил времени протечь без пользы. С нетерпением жаждал я узнать всякую подробность судьбы Фанциски. Но дон Антонио знал столь же мало, сколь и я, — Франциска и ему ничего не рассказывала. Она обняла меня сердечно, но тайна оставалась заключена в ее груди. Кроме того, заметил я очень скоро, что она не любит меня уже столь искренне, как прежде; дон Антонио, ее утешитель, владел ее сердцем и стал теперь ее единственным божеством. Странно было наблюдать, как склонности этой в прочих отношениях замечательной женщины столь внезапно меняли свое направление и как она всякому новому предмету обожания полностью отдавала свою душу.
Также дон Антонио дал мне понять, что предпринимались тайные попытки и его вовлечь в это ужасное Общество. Но он питал к нему, я не знаю почему, столь непреодолимое отвращение, что я сомневался в успешности этих намерений. Его душа была проста, велика и открыта. Он ненавидел всяческий авантюризм, романтизм, таинственность и вовлеченность. Даже Франциска потеряла много в его глазах оттого, что постоянно хранила загадочную, многозначительную мину. Он питал к
