неделю он посвящал этому занятию — в прочие дни он не слишком любил, когда его тревожили. Об этом знали и придерживались негласного расписания. Наша маленькая хижина была храмом, к которому стекались желания людей, просьбы многих здесь исполнялись, надежды сбывались. Благодарность не заставляла себя ждать, и моего хозяина щедро одаривали, принося ему мясо и плоды. Однако он ничего не брал себе, разделяя дары среди бедных, которые толпились у его дверей. То была пора, которая могла бы длиться всю мою жизнь.
Но как и всякому счастью, этому не суждено было продолжаться слишком долго. По истечении нескольких месяцев старик стал прибаливать. Душа его, слишком возвышенная для занимаемого ею тела, отделялась от него постепенно, силы его истощались, он прекратил работать и готовился покинуть сей мир. Любезный граф, боль предстоящей утраты не переставала теснить мое сердце! Мучительно было видеть, как угасал этот прекрасный дух, как холодело это великое сердце, как застывали в недвижной маске божественные черты этого выразительного лица. Как часто обвивал я руками его ноги, когда он вечерами сидел на дерновой скамье, наслаждаясь прохладой, на все отзываясь душой, примечая все, что служило к моему образованию и назиданию, тепло воспринимая все прелести природы, но уже наполовину в ином мире! Он неспешно прощался с этой землей, и она не упустила ничего, чтобы сделать расставание еще более трогательным и мучительным. Никогда не была еще осень столь прекрасна, окрестности столь возбуждающе прелестны, и двор и сад никогда не несли столь много наслаждений. Природа истощала себя, чтобы на прощанье представить ему свои радостные картины.
Никогда, никогда не забуду я те священные ночи, в которые столь отчетливо почувствовал, сколь прояснен его тихий дух; в которые он со мной вознесся над нами по ту сторону солнц, над их сущностью, над их предначертаниями, их природой, уже наполовину знающий; в которые он обрел новые чувства, чтобы исчерпать природу и ощутить себя несчастливым в ее последнем объятии. Ободрен и освежен дыханием ночи, доверчиво прильнув к своей матери-земле, ей неизменно преданный, понял он с неизбежностью, что предстоит ему покинуть. Но его ясный дух способен был уже постичь иной мир и открыть красоту, гармонию, величие и бытие Творца в его неначертанном образе. Я верно следовал за ним, всем напряжением моей мысли пытаясь увидеть то, что открывается ему, но, истощив усилия, возвращался назад.
Он скорбел лишь о том, что вынужден оставить меня. Он охотно бы увидел меня полностью образованным для моего собственного счастья и для успеха среди людей. Он понимал, что один я не в силах достичь этой цели. Но его любовь и то впечатление, которое он произвел на меня в час своей смерти, хотя и потрясли меня до глубины души, в то же время избавили от некоторой доли страданий, и вскоре, дорогой граф, вы увидите меня действующим с такой твердостью, которая, при моем колеблющемся характере, на первый взгляд кажется необъяснимой.
Как часто в те ужасные дни лежал я у его ног, орошая их горючими слезами, как часто прижимался я грудью, которую стесняли вздохи, к его груди. Каждый вечер мне казалось, что я вижу его живым в последний раз. Когда он укладывался спать, я целовал его бледную, дрожащую руку так горячо, как если бы расставался с ним навеки, и по пробуждении первым делом приближался на цыпочках к его постели и касался его губ, чтобы убедиться, что они еще теплые, и его груди, проверяя, дышит ли он. И когда я убеждался в том, что он еще жив, о! с какой резвостью бросался я вон из хижины, с какой страстностью любовался открывавшейся мне красотой; мир вокруг меня казался вновь сотворенным, все было еще тут, со мной, чтобы доставить мне радость, чтобы вовлечь меня в окружающее торжество.
Но час нашей разлуки приближался все неотвратимей. Однажды, утомившись от кратковременной мелкой работы, бросился он почти без сознания на нашу дерновую скамью, сложил на груди руки и вперил недвижный взгляд в солнце, которое уже почти зашло. В его лице появилось нечто неземное, и я не мог подавить в себе тайное содрогание, вызванное излияниями его благоговения, его тихой, ясной радости и наполняющего его счастья.
— Сегодня, стало быть, вижу я тебя в последний раз, — заговорил он внезапно, — неохотно покидаю я тебя, прекрасная земля, и тебя, мое обиталище скромных радостей, и тебя, мой мирный друг и свидетель моего счастья — моя хижина; но тому должно быть, и я иду. Если бы во мне была какая-либо надобность, Господь оставил бы меня здесь. Отче, верное дитя возвращается в Твои объятия.
В тихом воодушевлении он простер руки к небу, голова его поникла, и он начал раскачиваться. Я поторопился к нему и обнял его.
— Ты здесь, сын мой? — прошептал он. — Я благодарю Тебя, Боже, что Ты дозволяешь мне умереть на руках у возлюбленного чада. Не забывай меня, Карлос, и следуй моим наставлениям.
Тут его божественные глаза закрылись, словно его одолел сладостный сон, только однажды шевельнулись его губы и прошептали нечто неразборчивое, грудь его поднялась еще раз с глубоким вздохом, на прощанье он нежно сжал мою руку, и я почувствовал, как рукопожатие его медленно ослабло. Не стало лучшего среди людей, вернейшего, любвеобильнейшего отца и добрейшего друга всякому нуждающемуся. Напрасно, ошеломленный болью, припал я к его губам; напрасно пытался своим горячим дыханием согреть их; сердце его было тихо, ни одна жилка не билась, и тело его бессильно повисло у меня на руках. Я все еще не мог поверить: мне хотелось думать, что он уснул, и я перенес его в хижину на его ложе. Но как только снова вышел наружу, тут же постиг я всю правду и ощутил всю боль своей утраты.
Мир вокруг меня сделался подобным склепу. Тишина наступающей ночи никогда не была столь ненарушима, безлюдные окрестности столь пустынны. Ни одна птица не пела погребальную песнь, или, по крайней мере, я не слышал ее в своем оглушенном состоянии, ни один жук не жужжал, даже ручей прекратил журчать. Я был один, один посреди огромного мироздания, лишенный друга, отца и защитника! Именно тогда, когда я наконец научился чувствовать, что значит обладать всем, должен был я снова от этого отвыкать.
Я не хочу вас утомлять, любезный граф, горестными излияниями более чем оправданной боли; едва вновь придя в себя, едва четко осознав свое одиночество, ощутил я, как мне не хватает
