Новокрещенов, глядя в окно, покачал неодобрительно головой:
– Простота русопятая! Папаша этих пацанов таких, как Ванька, на Памире отстреливал, а он с ними развлекается… Садись, Ирина, рассказывай, что случилось. Не зря ведь пожаловала?
Ирина Сергеевна села на краешек табурета, сказала, теребя в пальцах скомканный платочек:
– Фимка умерла.
Новокрещенов воззрился на гостью растерянно, поскреб пятерней серебристую щетину на подбородке, спросил:
– Господи, она-то с чего?
– Рак. А потом этот… Ну, в общем, суицид… – всхлипнула Ирина Сергеевна, промокнув глаза.
– Ну дела-а… – Новокрещенов явно не знал, как реагировать на такое известие. И это понятно. С одной стороны, Фимку ему, безусловно, жалко. Расстались они легко, беззлобно, Ирина Сергеевна не помнила, чтобы подруга хаяла бывшего мужа. Так, досадовала порой, что оказался не тем человеком, какой ей нужен, потому и не сложилось… С другой – они не жили вместе уже больше пятнадцати лет, детей у них не было… Нет, горевать шибко он не мог, это было бы фальшиво. Просто оборвалась еще одна нить, связывавшая его с прежней, благополучной жизнью, и это, конечно, тоже болезненно.
Новокрещенов скривился, опять потер неряшливо заросшую щеку, словно зуб ноющий успокаивал, да так и не успокоив, зажмурился, присел поодаль на койку, заправленную суконным солдатским одеялом, сказал горько:
– Так вот, Ира. Живем вроде, живем, а потом раз – и нету. А зачем жили, спрашивается? Раньше-то хоть в Бога, в загробный мир верили. В вечное, так сказать, бытие.
Она уже пожалела о том, что пришла сюда. Что за дело этому опустившемуся, обрюзгшему до Фимкиной смерти?
Повод для очередного запоя с дружком придурковатым. Нет, зря пришла!
– Я, Ира, третий день уже не пью. Ни в одном глазу! – оправдывался Новокрещенов. – Вот на пару с приятелем завязать пытаемся. Чтоб, значит, не в одиночку страдать.
– Ах, три дня… – скептически усмехнулась Ирина Сергеевна. На примере Игоря она знала цену таким покаянным просветлениям, длившимся от силы пару недель, за которыми следовало еще более яростное, убийственное для окружающих пьянство.
– Работаешь? – помолчав, спросила она.
– Я ж на пенсии… По выслуге лет, – виновато пояснил Новокрещенов и поинтересовался вяло: – А Игорь как? Все врачует?
– Врачует… пока, – усмехнулась Ирина и добавила неприязненно: – Сговорились вы, что ли, спиваться-то?
– Жизнь такая, – вздохнул Новокрещенов.
– Жизнь! Да что вы видели в жизни-то? Горе перенесли, войну? Ноги вам поотрывало, изранило? Жили в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывали, ели-пили да спали… Работенка – не бей лежачего, целители-врачеватели! Один в поликлинике градусники ставил, другой пупки больным зеленкой мазал. От безделья вы пьете, вот от чего!
Новокрещенов молчал, свесив седую голову, потом, вздохнув, процитировал:
– Помнишь, у Высоцкого? «Безвременье вливало водку в нас…»
– Пока вы спивались, по квартиркам родительским да гнилушкам таким вот прятались, война началась, и ваши дети… Наш Славик… жизни за вас, оглоедов, кладут. За таких, как ты, пенсионер Новокрещенов, за муженька моего бывшего… дружка твоего толстозадого, Игоречка… У-ух, ненавижу! – Она поднялась резко с табурета, и тот опрокинулся с грохотом. Новокрещенов мелко вздрогнул и, покосившись на гостью, спросил опасливо:
– А что… Славик? Он… в армии служит?
– В армии. Воюет! – с неожиданной для себя гордостью сказала Ирина Сергеевна, а потом, вспомнив о своей беде, словно укол в сердце ощутила, ойкнула, поправилась: – Воевал.
Новокрещенов молчал подавленно, и она, пожалев его – мятого, несчастного, загнанного в собачью конуру, спросила примирительно:
– На похороны-то пойдешь?
– Пойду, – с детской готовностью кивнул Новокрещенов и тоже встал с койки, поинтересовался с надеждой: – Может, помощь нужна? Так я сейчас, мигом. У меня и деньги есть…
– Сиди уж… – улыбнулась грустно Ирина Сергеевна. – В редакции сказали, что сами управятся. А вот из родственников, выходит, только ты да я… Оденься поприличнее. Есть во что?
Новокрещенов, воодушевленный смягчившимся тоном гостьи, открыл скрипучую дверцу громоздкого платяного шкафа и продемонстрировал черный, почти новый костюм.
– Да ты, Георгий, прямо жених с приданым! – усмехнулась скорбно Ирина Сергеевна. – Пойду я, пожалуй…
Она уже раскаялась, что так вот, с порога, набросилась на него, и чувство жалости к этому крупному, нескладному мужику, который топтался сейчас перед ней виновато, усилилось. В конце концов она ошарашила его своим сообщением, а ведь он, вполне вероятно, до сих пор неравнодушен к Фимке, может быть, даже любит ее и переживает. Бывает же так?!
– Как… она умерла? – словно прочитав мысли Ирины, выдавил из себя Новокрещенов и тут же поперхнулся, отвернулся торопливо, захлебнувшись в приступе кашля, аж плечи ходуном заходили, а за окном орали, барахтались дети, и нелепый, малорослый Ванька то расшвыривал их, то сгребал длинными руками в кучу-малу.
Выслушав короткий рассказ о болезни и гибели бывшей жены, Новокрещенов насупился и, уточнив, что за милиционер и из какого отдела занимается этим делом, пообещал сумрачно:
– Я к нему тоже схожу. Разберусь.
Ирина Сергеевна, задержавшись у порога, попросила:
– Ты уж не пей в эти дни, может, и впрямь бросишь. Жизнь-то впереди еще длинная.
Роившаяся вокруг Ваньки чумазая толпа ребятни не обратила на Ирину Сергеевну внимания, и она благополучно покинула двор.
Вернувшись домой, она сразу позвонила в квартиру Самохина. Тот открыл тотчас же, словно ждал ее у двери.
– Ну?! Что?! Узнали? – выпалила Ирина Сергеевна, и отставной майор ответил, не томя:
– Жив!
Ирина Сергеевна обняла соседа за шею и поцеловала во влажную от пота, колкую щеку.
– Спасибо.
Самохин застыл, запыхтел, сконфузясь, слегка пахнул водочным духом, пояснил, смущаясь:
– Выпил чуток. С моим… информатором. Он точно узнал, что сын ваш в плену. Но это дело поправимое. Оттуда мы его вытащим. Главное – жив.
Впервые за много лет она почувствовала, что появился человек, которому можно довериться, который не оттолкнет, не подведет в трудную минуту. И со Славиком теперь все сложится хорошо. Отчего-то она была уверена в этом…
Глава 10
Удивительно, однако Новокрещенов умудрился не выпить ни капли спиртного даже после похорон бывшей жены, хотя и сидел за поминальным столом. По традиции, окунул вялый, безжизненный блин в разведенный водичкой мед, похлебал суточных столовских щей, а когда все поднимали, не чокаясь, граненые стаканы с водкой, он дул теплую липкую газировку, вытирая беспрестанно клетчатым носовым платком потный лоб.
Как ни странно, трезвым оставаться ему в тот день помог черный, давно не ношеный костюм-тройка. Новокрещенов едва не спекся в нем на июльской жаре. Тем не менее приличествующая трагической обстановке похорон одежда, а также короткая, молодящая стрижка, которую виртуозно сделал Ванька, подровняв седые лохмы приятеля и заодно сбрив недельную щетину, сделали Новокрещенова похожим на себя прежнего и равным, по крайней мере внешне, тем, кто пришел проводить Фимку в последний путь. Вполне вероятно, что среди них были и другие бывшие ее мужья, но он не знал их, не видел никогда, как, впрочем, и они его.
Никто не интересовался Новокрещеновым, не спрашивал, кто он и откуда, не тыкал в него указующим пальцем, лишь перед самым выносом тела какой-то шустрый молодой человек велел ему встать во главу процессии, поручив в паре с Ириной Сергеевной нести нестерпимо пахнущий лаком бумажный венок.
Она, хотя и утирала платком заплаканные глаза, все же скользнула взглядом по костюму подобающе скорбному, по бритым щекам, заметила трезвость Новокрещенова и, кажется, оценила.
Позже, когда ехали автобусом на кладбище долго-долго, по объездной дороге, Новокрещенов подсел к Ирине Сергеевне и, вздыхая сокрушенно, опять расспрашивал о болезни Фимки, о смерти ее внезапной, вдруг поймал себя на мысли о том, что впервые за много лет, общаясь тесно с посторонним человеком, не таит дыхания, говорит свободно, не опасаясь окатить собеседницу одуряющим, зловонным до омерзения перегаром…
Возвращение к самому себе, забытому почти, не оглушенному алкоголем, ему неожиданно понравилось. Он уже не боялся трезвых мыслей, потому что ушла сопутствовавшая им душевная боль, вернее, не то чтобы ушла совсем, а приобрела какой-то иной, благостный оттенок – подобные чувства, должно быть, испытывают глубоко верующие люди, чьи страдания лишь приближают их к постижению сладости праведного бытия…
Фимку схоронили деловито и споро. Два дюжих, перемазанных глиной могильщика опустили на брезентовых ремнях гроб на дно глубокой, пахнувшей стылой сыростью ямы, присутствующие бросили вслед по горсти влажной земли, а потом коллеги по журналистской работе, меняясь время от времени, принялись торопливо работать лопатами.
