— Хорошо, идите. Вечером я вам позвоню.
Открыв дверь своей маленькой квартирки, Григорий, как обычно, остановился на пороге, внимательно вглядываясь в незаметные для постороннего глаза отметинки, которые он всегда оставлял, уходя из дома. Кучки пепла, оставленной у двери, не было, ее растоптала чья-то нога, переступив порог. У подушки на кровати слишком остро были загнуты уголки. На пижаме, которая, казалось, была небрежно брошена на спинку стула, одна из сторон была подвернута не так, как сделал это Григорий.
В ящиках письменного стола, — а он, конечно, больше всего интересовал таинственного посетителя! — на первый взгляд, все было в полном порядке. Впрочем, и его нарушали мелочи, известные лишь хозяину бумаг.
Ясно, впервые за все время в его квартире произведен обыск.
Что же послужило поводом? Кто приказал шпику обследовать квартиру Фреда Шульца?
Сегодняшний разговор с Думбрайтом говорит о все возрастающем доверии босса к Шульцу. Значит, Нунке? Но почему? До сих пор ничто не нарушало их добрых отношений, перед отъездом они тепло, по-дружески расстались. Правда, у Нунке могли возникнуть подозрения в последние дни, когда Григория не было в Берлине. Ведь у Шульца были хорошие отношения с Вороновым.
В комнате холодно, стынут ноги. Придется, что бы там ни было, затопить печку, помыться, переодеться. Ну-ка! Не сиди сиднем, не раскисай! С обыском они, конечно, промахнулись, потому что ничего компрометирующего найти не могли. Ну, а причины — их тоже можно установить, проанализировав каждый свой шаг. Григорий хлопочет у печки, потом в ванной становится под душ, сильно растирает тело жесткой рукавичкой. Благословенная вода! И та, что холодными тугими струями бьет по спине, бедрам, животу, и та, что закипает в маленьком чайнике — вон как задорно и весело поет свисток в носике.
Через несколько минут Григорий, в свежей пижаме, держа в руке стакан крепкого чаю, сидит, удобно устроившись в кресле напротив своей чудо-печки. Теперь можно и подумать…
Каждый вечер прежде, чем лечь спать, он придирчиво анализирует весь прожитый день, независимо от того, произошло сегодня что-нибудь значительное или нет. Теперь ему надо было восстановить в памяти каждый свой шаг на гораздо более продолжительном отрезке времени. Отправляясь путешествовать в прошлое, Григорий обозначил главные вехи, по которым должны течь его воспоминания. Что самое уязвимое в его действиях? Связь с Домантовичем и хорошие отношения с Вороновым, Мария и ее аптека, Зеллер, деятельность в «Семейном очаге». Несколько встреч с Горенко. Завтраки с Вороновым.
Воспоминания текут, не сливаясь, каждое по своему руслу. Домантович. Все встречи от первой до последней во всех деталях возникают в памяти. Малейшее нарушение правил конспирации могло стать для Григория и Михаила трагическим, и оба не позволяли себе нарушать их даже в мелочах. Выходя на связь, внимательно все взвешивали, десятки раз выверяли. То, что связь с Домантовичем в последнее время оборвалась, не следствие какого-либо промаха. Сообразив, что из школы стала просачиваться информация, начальство прежде всего заподозрило бывших советских граждан. Правда, подозрение еще не доказательство, а один из логических выводов, который требует подтверждения фактами или опровержения. А фактов, раскрывающих Домантовича, нет. А теперь, в связи с бегством Воронова, и подозрения отпадают. Нет, здесь не о чем беспокоиться.
Мария? На людях Григорий встречался с ней только раз: в ресторане перед тем, как выкрасть Больмана. Ничего противоестественного в том, что он пригласил ее танцевать, не было — в ресторане это обычное явление. Могла вызвать тревогу встреча на улице, у почтамта. Но тогда он особенно тщательно проверил, нет ли за ним слежки: его насторожил испуг Марии, когда она увидела своего бывшего мужа. Все остальные встречи бывали в комнате над аптекой, за собственную осторожность при этом он мог поручиться. А Марии даже не приходилось выходить из дома. Иногда ему хотелось задержаться подольше. Ее безграничное доверие к нему, мужество, с которым она несла свое одиночество, ее женственность рождали в сердце щемящую нежность. Но он ни разу ничем не выдал себя, потому что не имел права усложнять свою и ее жизнь.
Воронов завтракал с ним, вот где скорее всего мог быть срыв.
Необходимо в ближайшие дни встретиться с полковником. Как только станут ясны причины обыска, подоспеют сведения о Гансе Брукнере. Марии в городе нет, значит, Григорий должен заранее предупредить полковника о необходимости личного свидания. Он сегодня же отправит на имя Франца Хердера открытку с совершенно невинным текстом, примерно таким: «Любимый дядюшка Франц! Через неделю я, возможно, закончу ремонт своего мотороллера, если, конечно, смогу достать мелкие детали. Спасибо за пятьдесят марок, которые ты мне послал в прошлом месяце, только они не пошли нам на пользу: отец пропил их в тот же вечер, ему удалось подсмотреть, куда мама их спрятала. Больше ничего не присылай, а сделай так, чтобы мы с тобой непременно увиделись. Твой племянник Томас».
Существует плохонький мотороллер, который непрерывно ремонтируется, существует племянник Томас, над которым издевается пьяница-отец, брат Франца. Итак, переписка между близкими родственниками не привлечет внимания. Кому придет в голову вырывать из контекста только первую и предпоследнюю фразы. Только полковнику, к которому потом эти письма попадают. В данном случае он поймет: Григорию надо кое-что уточнить и доложить, причем, не через связного, а лично.
Встретятся они, как обычно, на одной из частных квартир, все подходы к которой тщательно охраняются. В этом Григорий может целиком положиться на опыт полковника, на его предусмотрительность. Такой же максимальной осторожности полковник требует от всех, с кем ему приходится работать. Вместе с Григорием они разработали несколько наиболее безопасных маршрутов при переходе из сектора в сектор. Они пролегают через дома с парадным и черным ходами, через дворы с тайными лазами, сквозные переходы с улицы на улицу… Линия «полковник — капитан Гончаренко», безусловно, чиста. Так ли обстоит с Гельмутом Зеллером? И с миссией Григория в «Семейном очаге»?
Телефонный звонок заставил Григория подняться. Из трубки донесся голос Нунке. «Как чувствуете себя, Фред?» Григорий не спешит с ответом, взвешивает, как ему держаться. Потом громко вздыхает и лениво говорит: «A-а, это вы… мое почтение!» Нунке извиняется, что, очевидно, разбудил его, и тотчас же начинает разговор о событиях в школе. Григорий оживляется: «Да… да… Думбрайт рассказывал. Как мне это нравится? Должно быть, так же, как вам. Тем более…» Осененный внезапной мыслью, он обрывает разговор. «Ну, ну!» — торопит Нунке. «Тем более, что я стопроцентный идиот! — выпаливает вдруг Григорий, — да, совершеннейший кретин!» «То есть?» — не понимает Нунке. «Я столько раз встречался с Вороновым в кафе, где иногда завтракаю, разговаривал и ничегошеньки не понял!» «Вот как?» — в голосе шефа чувствуется напряжение. «Понимаете, некоторые его высказывания в адрес Думбрайта, Шлитсена, частично и в ваш, были, мягко выражаясь, не совсем доброжелательными. Но я объяснял это тем, что бедняга злится на весь мир из-за своей больной печени. Слишком уж несчастный был у него вид, когда он каркал, как зловещий ворон, знаете, как у Эдгара По: «И сидит он…» Из трубки донесся не очень искренний смех: «У вас пылкое воображение, Фред, а в нашей работе надо аналитически мыслить, а не поэтически воспринимать действительность. Впрочем, обо всем этом потом… Когда мы увидимся? Может, вечером?» Прежде чем Нунке повесил трубку, пришлось сослаться на договоренность с Думбрайтом, ответить на несколько вопросов о Гамбурге, самочувствии Берты и детей. На все эти вопросы Григорий отвечал механически, ибо мысли его сосредоточились на одном: вот где он споткнулся — Воронов! Не сообразил перед отъездом обеспечить себе пути отхода, прощаясь с Нунке, надо было бросить одну-единственную фразу, примерно такую: «Ага, забыл вам рассказать о Воронове, напомните, когда приеду…» Она ни к чему не обязывала, а разговор в дальнейшем можно было повернуть и так и этак. Хорошо, что хоть теперь, во время телефонного разговора, он сделал единственно верный ход — сам пошел навстречу опасности.
О том, что он заметил вторжение в свою квартиру, теперь, конечно, придется молчать. Нунке не так глуп, он тут же свяжет неожиданную откровенность Фреда с обыском. Пусть тешится мыслью, что операция была проведена незаметно. А жаль! Так и подмывает разразиться благородным возмущением, поиздеваться над прохвостами, которые рылись в его вещах, оставляя повсюду следы своих грязных лап.
Григорий возвращается к креслу, но от печки пышет жаром, непреодолимо тянет в постель. Он действительно не выспался, промерз в холодном вагоне, вконец устал. Да и нервное возбуждение, вызванное неприятными открытиями, спадало. Незаметно он задремал.
