Вэньцзи, моя Вэньцзи!
Вэньцзи, серая охотничья собака, бросилась к нему, обхватила лапами и, виляя хвостом, принялась лизать одежду, руки.
— Вспоминала обо мне? Ну, скажи, вспоминала? — Он разговаривал с любимой собакой, как с человеком. А собака, словно понимая, радостно лаяла в ответ. Ведь нет для собаки большего счастья, чем после долгой разлуки увидеть хозяина.
Собачий лай переполошил обитателей юрты, и они вышли встречать охотника.
— Папа! Папа! — размахивая ручонками, закричал сынишка и подбежал к отцу.
Он подхватил сына на руки, стал гладить его лицо, целовать.
— Ой, какая колючая борода! Папа, какие-то люди убивают наших оленей, дедушка Божэму говорил, и медведь нескольких сожрал. Всего вон сколько! — Он растопырил пальчики на обеих руках.
Охотник кивнул, глядя в черные блестящие глазенки сына.
— Здравствуй, дядюшка Божэму, — приветствовал он старого охотника, подойдя к юрте и опустив сына на землю.
— Вернулся наконец?
Он кивнул головой, не сводя глаз с жены. Айя тоже не отрываясь смотрела на него, и лицо ее светилось радостью.
— Как похудел, — сказала она.
Две юрты стояли пустые.
— А куда подевались люди? — спросил он.
Все молчали.
Он понял. Пригнувшись, вошел в юрту, сел на подстилку из оленьей кожи, отрезал кусок вяленого мяса и принялся с жадностью есть.
— Гуцзесе! — крикнул старый охотник.
— Что?
— Ну как, весело жилось внизу?.. За эти три месяца мы потеряли столько оленей!
— Да…
— Ты уже знаешь?
— Сын сказал. Да я и сам видел на дороге оленьи кости и клочья шерсти. Эх, дядюшка, ничего не принес вам выпить. Вы уж извините.
— Это неважно. Помнишь, я говорил, что всякому дереву нужен простор, даже малому, не может оно расти под большим. Помнишь?
— Помню. Давно это было. Еще до Освобождения. Я был тогда маленьким. Налей-ка чаю! — обратился он к жене. — И побольше молока.
— Молока не хватает. Пей так. Вчера медведь задрал двух олених.
— Это та самая медведица с медвежатами. Она не могла уйти далеко, почему же ее не убили?
— Без ружья не убьешь! — сердито сказал старик. — Ты вот вернулся и сразу к сыну. Целуешь, обнимаешь, не налюбуешься. А ружье твое где — и не спросил.
— Ружей, говоришь, нет?.. — удивился он.
— Нет. Штаб забрал. Как ни просил я, как ни молил — все зря. Говорю им: что мы за охотники без ружей? А они, черт бы их побрал, и слушать не хотят. Так и забрали все ружья, дураки. Удивительно, что заодно солнце и луну не конфисковали.
Он смотрел на огонь в печке и молчал.
— Эй, говорят, ты лет десять назад сходил с парнями под гору и вел там оседлый образ жизни. Неплохо пожил. Так скажи мне: что сейчас происходит? Почему отняли ружья у эвенков — охотников? Ох! Рыбе нужна вода, оленю — горы. Охотнику — охота. Зачем же его учат обрабатывать землю? А теперь еще ходят разговоры о каких-то… шахматах!
— Сейчас вся страна все равно что одна большая шахматная доска[53].
— Земля ведь здесь не прокормит. А мы давно не охотимся.
— Все верно. Олень ест траву, птица червяков, каждому свое.
— А нам, выходит, остается грызть гору, раз ружья отняли и олени гибнут? — Старый охотник плюнул в сердцах.
— Тучи проливаются дождем, дядюшка.
— Дождь, это хорошо, эвенки никогда не боялись дождя, но почему он поливает только нас? Не пойму я что-то.
— Дождь поливает все деревья, дядюшка, и большие, и малые, он не разбирает.
— Тебя не переговоришь. Ты мне все же скажи: что ты делал внизу?
— Я… — Три пары глаз уставились на него.
— Ты, да, ты. Ты нас забыл, тебе даже олени не нужны. Посмотри, кто тут остался? Госе, Хэсе, Куньшань — здоровые, крепкие охотники убежали с гор. Не знаю, что у них там за дела, но как ушли, так и след простыл. Хэй! Я пошел их искать, но один человек внизу мне сказал, чтобы я не беспокоился, что все они учатся на курсах. Еще он говорил, что сейчас «великая культурная революция» и кто поучится на курсах, станет культурным. Я искренне за них порадовался, но на горах не хватает людей. — Старик отпил чая.
— Я тоже ходил учиться, — сказал он, опустив голову и старательно пережевывая мясо.
— Молодец! Культура эвенку не помешает. Ты голоден, ешь побольше, а я пойду присмотрю за оленями. Ни минуты покоя нет.
— Погодите, я поем и сам схожу, а вы отдохните.
Но старик уже вышел из юрты, и снаружи донесся его сиплый сухой кашель.
Вечером затопили печку, и в юрте стало тепло и уютно.
Гуцзесе лежал на оленьей подстилке, подложив под голову руки, и думал свою невеселую думу.
К нему подбежал сынишка, быстрый, как олененок, обвил ручонками шею.
— Иди ко мне, Маньди, папа устал, не шуми. Мама расскажет тебе сказку. — Айя прижала сына к груди и принялась уговаривать. Он заметил, что Айя стала ласковее, сразу угадывает его настроение. Какая она красавица! Волосы светлые, глаза черные, лучистые. Семь лет назад эти глаза его покорили. Стоило в них заглянуть, и на душе становилось спокойно. Айя и сейчас не утратила своего девического очарования, хотя губы ее уже не такие свежие и потрескались, а в уголках притаились морщинки. Нелегкая ей выпала доля. Трудно было поверить, что в душе этой женщины, кроткой и тихой, столько глубоких и сильных чувств, сколько в море подводных течений.
— Папа, я хочу к тебе! Обними меня! — надув губки, просил сынишка.
— Иди ко мне, мое сокровище. — Он протянул руки к малышу и вдруг тихонько застонал.
— Что с тобой? — встревоженно спросила жена.
— Ничего, — ответил Гуцзесе.
Но тут мальчик приподнял край отцовской рубахи и увидел еще не зажившую рану.
— Что это? — испуганно закричал ребенок.
— Ты… — Жена переменилась в лице.
— Пустяки. Спи. — Он прикрыл рану и обратился к сынишке: — Сейчас я тебе все расскажу. Только никому не говори. Разве твой папа не любит выпить? По дороге домой выпил лишнего и покатился по склону с горы.
— Правда? Как камушек! И сильно ушибся?
— Когда вырастешь, никогда не делай этого!
Мальчик закивал головой.
— Но ты раньше не напивался, — с сомнением и упреком произнесла Айя.
— Он так устал, что не заметил, как заснул.
— Один, два, три, один, два, три, четыре! — кричал кто-то.
— Сто восьмой, встать!
Он вышел из длинного ряда, как и все до него, и побежал, на ходу повторяя с огромным трудом выученные китайские фразы:
Диктатура масс хорошо,
Диктатура масс хорошо,
Эвенк Гуцзесе
Бежит плохо.
