С палубы свисала высохшая и изменившая цвет морская трава, похожая на толстые и длинные колосья. А еще были накрепко присосавшиеся к бортам моллюски — казалось, покинув лодку, они погибнут. Острые, словно лезвие ножа, створки их раковин больно, до крови резали нам руки. Но никто не хныкал: по-прежнему согнувшись под большим углом, изо всех сил давя на борта, мы неотрывно глядели вперед, в сторону моря. Наконец в один из дней начался прилив. Волны шли со страшным гулом, они вырвали лодку из песчаного плена и увели с собой. Стоя по пояс в воде, мы провожали взглядом бешено прыгавшую на волнах и удалившуюся лодку; мы не кричали, не выражали восторга — мы плакали… Эта картина, это ощущение живут во мне уже тридцать лет, но я до сих пор не понимаю, зачем мы толкали джонку, о чем плакали.
Я познакомился с тобой совсем случайно.
Случаев могут быть тысячи, этот — один-единственный. Если бы произошла любая другая случайность, я на всю жизнь остался бы без тебя. Потому-то я думаю и говорю, что для судьбы случайность предстает как необходимость. С кем еще мог произойти такой случай? Как определила судьба, лишь с тобой и со мной.
Только скука погнала меня в тот день к такому же скучающему другу-художнику: пусть две одинокие души найдут друг в друге поддержку. И как раз тогда депрессия у него обострилась настолько, что пришлось отправить его в больницу. Я застал друга у двери дома — опоздай я на несколько секунд, и ничего не произошло бы. Он сказал, что отправляется в небесное царство устраивать свою выставку, оттолкнул меня и пошел, но тут же вернулся и заявил, что я должен помочь одной женщине. Ничего не объясняя, он очень четко произнес адрес и имя женщины, опять оттолкнул меня и ушел, снова вернулся и повторял адрес и имя до тех пор, пока его не увели и уговорами, и силой. Если разуверившийся во всем мире человек не может забыть о своем последнем долге, этот долг становится священным. Поэтому я пошел к тебе домой.
Когда я объяснил причину своего визита, глаза женщины заблестели.
При виде двух полос черного крепа, от которых как будто исходил холод, я вздрогнул: она все знала, как и я. В тот самый день, когда художника поместили в больницу, ему стало еще хуже, он ударился о стенку головой с такой силой, что раздробил череп и выбил из стены кусок штукатурки. Стоя у гроба, я подумал, что если он и вправду откроет свою выставку в небесном царстве, ему придется ждать посетителей, может, пятьдесят, а может, и сто лет. Но это не беда — все равно у него больше надежды, чем у живых. Но почему в день похорон не было видно этой женщины? Когда она надевала креп, и почему здесь две ленты — для кого вторая?
На вид ей было не больше сорока, но тени на лице говорили о вековых невзгодах. От непричесанных волос веяло слабостью и усталостью. Она заговорила:
— Из-за меня не было нужды…
Эта фраза, словно вырванная из середины неизвестного рассказа, была мне, естественно, непонятна, но я заметил, что блеск в ее глазах потух, словно она усилием воли вобрала слезы в себя, не вытирая их краем одежды. Потом я узнал, что она может плакать только так. Между тем, по моим наблюдениям, так плакать умеют лишь сильные люди; а как же она?
Она сообщила мне, что не имеет работы.
— В нашей художественной мастерской есть работа для надомников — разрисовывать книжные закладки. Это нетрудно, нужно сделать лишь несколько мазков.
— Я раньше играла на рояле. В молодые годы любила и рисовать, просто так, для себя… Боюсь, не получится.
— Ничего! — приободрил я ее. — Попробуйте, я завтра же пришлю образцы и заготовки.
Еле заметная мягкая улыбка прогнала тени с ее лица, она стала оттаивать. Мне было это приятно, и я кивнул головой.
— Кто-то ходит по крыше. Может быть, туда забрался ребенок? Как бы не натворил чего-нибудь! — сказал я.
— Это моя дочь. Черепица местами осыпалась, она настилает линолеум.
— Линолеум не годится. Давайте я помогу!
Я вышел на балкон, поднял голову. Солнце било прямо в глаза, но я все же разглядел тебя. На тебе был синий комбинезон, слишком широкий и оттого выглядевший нескладным, зато белая рубашка с закатанными рукавами казалась тонкой и легкой. Ты сидела на склоне крыши, под тобой была красная черепица, над тобой — голубое бескрайнее небо. Вокруг прогуливались белые, серые, пестрые голуби. Ты неумело пыталась как-то приладить большой, тяжелый кусок линолеума. Лицо и одежда были в пыли, ты походила на выпачканного белого голубя из окружавшей тебя стаи. Я улыбнулся.
— Тут хотят тебе помочь, — промолвила твоя мать, подняв голову.
— Да, разрешите мне, я умею, — сказал я громко. Движимый откуда-то взявшейся энергией, я быстро взобрался на крышу и зашагал вдоль наклонного желоба, распугав при этом голубей. Правда, те, что не боялись людей, не улетели, а только отошли на несколько шажков. Когда я брал у тебя линолеум, на лице твоем не было ни вежливой, ни благодарной улыбки. Ты пристально посмотрела на меня черными-пречерными глазами. Какими они были глубокими! Казалось, на меня глядела твоя душа. Кто еще в те времена мог смотреть на незнакомого человека душой, как смотрят на природу — без опаски, словно впитывая в себя. Потом я понял, что ты на все так смотришь. Но в тот раз мне показалось, будто мир стал вдруг чистым, без единого пятнышка.
Стрелки настенных часов в твоем доме всегда показывали девять сорок. Я сказал, что, наверное, испортилась пружина, и взялся починить. Твоя мать ответила, что пружина в порядке. Значит, надо смазать, сказал я, у меня есть приятель, которого можно попросить. Не нужно, ответила мать, они просто не заведены. Почему не заведены, почему время остановилось на каком-то моменте из прошлого? У вас с матерью сразу заблестели глаза, выступили и снова спрятались слезы. Значит, и ты тоже так плачешь. Вы не отвечали, я не расспрашивал. Я знал, как противостоять горю — обходить его стороной. Я стал рассказывать смешные истории и говорил без умолку, пока вы обе не расхохотались.
Мужчина не может не заботиться о женщине; другое дело, согласна ли она принять его заботу. А иначе, чем он докажет свою принадлежность к сильному полу, какой он после этого мужчина?
И тем не менее в те годы
