Потом они вышли на улицу пошире, осененную светло-зелеными вершинами деревьев и испещренную светотенью, и тогда Ливия увидела… Впереди шел человек, мужчина, шел не спеша, словно задумавшись, и было в нем что-то странно знакомое… Внезапно сердце Ливий забилось в исступленной и пылкой надежде. Объятая жаркой волной, она внимательно пригляделась к нему: одетый, как грек, с виду человек не праздный, явно идущий привычной дорогой, очевидно, домой. Нет, конечно, она ошиблась. Ливия не могла ни с того, ни с сего ускорить шаг и обогнать незнакомца, чтобы заглянуть ему в лицо; между тем мужчина свернул в один из проулков и исчез, а Ливия весь вечер не находила себе места. Вероятно, то было ниспосланное небожителями видение! В Афинах по-другому думалось о богах, и Ливия тайком неистово молилась: не холодному, непреклонному Юпитеру и не Венере, а Аполлону, покровителю муз. Она не могла сказать, почему выбрала именно его; возможно, потому, что Аполлон был единственным богом, о котором Гай Эмилий отзывался с явной симпатией: не бог порядка, власти и собственности, а бог искусства, преобразующий сиюминутное в вечное, суетливую действительность – в высокий и значительный мир.
Ливия вспомнила, как однажды Гай Эмилий сказал: «Борьба за будущее – зачастую всего лишь игра страстей и ничего больше». Возможно, он был прав, но сейчас ей не хотелось в это верить.
Ливия шла по еще спящим улицам, вспоминала слова Юлии о том, что взамен потерянного человек всегда обретает что-то новое, и мысленно возражала подруге: «Да, жизнь потягивает тебе что-то новое, но при этом незаметно крадет частичку тебя, и все чаще случается так, что ты довольствуешься всего лишь памятью чувств». Ей все чаще случалось думать о Гае Эмилии с легкой грустью, без прежней пронзительной душевной боли, и хотя недавний случай странной встречи с призраком прошлого всколыхнул ее чувства, сказать по правде, она совершенно не верила в то, что, если даже Гай жив, они когда-нибудь свидятся наяву.
Внезапно Ливий стало страшно. Она с трудом успокоила себя, глядя на кажущийся совсем близким, удивительный, величавый Акрополь, такой светлый и поразительно воздушный на фоне крутых мрачных склонов холма с целым лесом черно-зеленых кипарисов у подножья. Афины – тесные улочки, плоские крыши – еще спали, лишь кое-где попадались бредущие навстречу крестьяне с навьюченными ослами, да женщины-рабыни с глиняными кувшинами на головах.
Что ни говори, в Афинах сердце невольно освобождалось от цепей безнадежности и тоски, уступавших место ясности духа, позволяющей властвовать над любыми, самыми разрушительными страстями. Она приехала сюда отдохнуть и развлечься и не станет думать о том, что попусту тревожит душу, мешает спокойной и в общем-то весьма благополучной жизни.
Так она шла все дальше и дальше, позабыв обо всем: о том, что никого не предупредила о своей прогулке, о том, что нельзя идти вот так, одной, без сопровождения мужа или хотя бы рабынь. И в выражении ее лица было все то же, некогда поразившее Гая Эмилия сочетание мечтательности и воли.
Вскоре она вернулась обратно. Как выяснилось, никто не заметил ее отсутствия. Рабыни были заняты домашней работой, а Луций, очевидно, думал, что она у Асконии. Ливия в самом деле прошла к дочери, пожелала ей доброго утра, а потом, пока девочку причесывали и одевали, вернулась в сад и нашла там мужа – на ложе под деревьями, где было устроено что-то наподобие триклиния: в ожидании завтрака он потягивал сильно разбавленное вино. Перед ним стояло блюдо с оливками и свежим сыром.
– Аскония проснулась? – спросил он после обычного приветствия.
– Да, – отвечала Ливия, – ее одевают, скоро она будет здесь.
Луций махнул рукой, приглашая садиться, и Ливия опустилась на край сидения.
– Мы уезжаем? – спросила она.
– Да. Завтра. Меня ждут дела. К тому же мы вроде бы все посмотрели. Правда, я так и не понял, почему ты не пожелала посетить Акрополь.
– Не знаю… Вернее, я хочу, чтобы осталось нечто не увиденное, не познанное, что влекло бы меня сюда, и потом… Кто я такая, чтобы прикасаться к греческим святыням?
– Ты – римлянка, – сказал Луций.
– Римлянка! Все народы ненавидят римлян. Мы растоптали их свободу и ничего не дали взамен.
– Рим всегда был великодушен к Греции, – возразил Луций.
– Это мнимое великодушие. Нельзя судить по Афинам; ты не видел другой Греции – разрушенной, ограбленной, опустошенной. Да, Рим, как никто, способен создавать богатства, но он не умеет их распределять, в результате – все блага одним, а все лишения – другим. И дело не в том, что мы сотнями вывозили их статуи, мы уничтожили величие духа, чувство единения, какими издавна славилась Греция.
Луций выслушал ее со снисходительным молчанием. Потом улыбнулся.
– Речь, достойная выступления в сенате. В целом ты, конечно, права. Только не надо забывать о том, что все на свете не могут быть богатыми и счастливыми, так уж устроен мир. Что касается Рима, в нем осталось ровно столько жестокости, сколько необходимо для того, чтобы быть справедливым. Да, если воля какого-либо народа истощается, он умирает, но в этом повинен не Рим. Это просто история. Женщины не умеют рассуждать о политике: они или повторяют то, что где-то слышали, или сравнивают свои представления о жизни людей в семье и обществе с законами развития мира.
Пришла Аскония, и Луций объявил ей, что они уезжают в Рим. Девочка обрадовалась: ей надоела афинская жара, и она соскучилась по своим игрушкам.
После завтрака Ливия все-таки решила подняться на холм – одна. В день перед отъездом Луций был поглощен делами – он сразу куда-то ушел, две служанки тоже сбились с ног от домашних хлопот, Аскония обычно проводила утренние часы с няней, и Ливия беспрепятственно покинула дом. Она оделась очень скромно и накинула на голову полупрозрачное покрывало для защиты от солнца и пыли.
Возвышающийся над шумом и суетой, над лесом кипарисов и морем плоских крыш Акрополь казался удивительно неземным. Может быть, там она сумеет привести в порядок мысли и понять, чего же все-таки ждала и – не получила от этой поездки?
Слегка подобрав полы одежды, Ливия поднималась по неширокой тропинке, огибающей холм с востока на запад. Она не оглядывалась назад, чтобы не видеть темно-серых скалистых склонов, – ее пугала крутизна пути.
Ветер обжигал лицо и руки, земля дышала огнем, и воздух дрожал, как над жаровней. Вскоре Ливия остановилась на небольшой площадке, чтобы немного отдышаться, и, прислонившись к камню, глядела на оставшийся внизу великолепный город, похожую на мшистое покрывало зелень вдалеке, искрящееся от солнца небо и синюю полоску моря на горизонте. Какие просторы! Если б можно было навсегда вобрать в себя эти картины, запомнить ощущения, равно как сохранить способность вновь и вновь переживать все самые острые моменты жизни!
