— Дед, я тебе гостя привез, — сообщил Коля. — Старого твоего друга… Встретиться с тобой захотел.
— Где же он? — Ослепленный, Андрей Николаевич видел только темную фигуру внука.
— В машине сидит.
Коля не торопясь открыл заднюю дверь, за которой обычно возили арестованных, хлопнул ею и, круто развернув машину, покатил с горы.
Андрей Николаевич стоял, опершись на палку, и в первую минуту ничего не видел: в глазах стояло пятно света. Однако почувствовал, что рядом кто-то есть: живой, с хрипловатым дыханием. Вглядевшись, Андрей Николаевич различил темный человеческий силуэт, совершенно неподвижный, похожий на обгорелый столб.
— Ну, гость, приехал и молчишь? — наугад спросил он. — Я лица-то твоего не вижу…
— Меня доставили сюда насильно! — заявил гость и шевельнулся.
Андрей Николаевич зажег спичку. Перед ним стоял совершенно незнакомый старик в летней, навыпуск, рубахе и сетчатой шляпе, натянутой до бровей.
— Что-то не узнаю, — сказал Андрей Николаевич, когда спичка погасла. — Будто и не знакомы…
— Вот и хорошо, — отозвался старик. — Я и пойду себе… К утру, поди, добреду, если не подвезут.
— Нет, ты уж погоди! — Андрей Николаевич приблизился к гостю вплотную. — Так и уйдешь неузнанным? Не годится… С чего бы это внук-то мой тебя возил?
— Над стариком издевается твой внук! — заявил гость. — Знает, что жаловаться не пойду, вот и показывает силу. Он ведь что хочет — стравить нас! Чтоб мы тут хлестались до кровавых соплей, а он бы потешался. Я же Деревнин, помнишь?
— Деревнин? — тихо переспросил Андрей Николаевич.
— Ну да, я и не скрываю, — сказал Деревнин. — Он-то, внук твой, по-своему судит. Думает, мы до сих пор враги, если ты по тюрьмам сидел, а я начальником лагерей был. Он же меня на расправу к тебе привез!
— Вот как, — промолвил Андрей Николаевич, сжимая отшлифованную руками палку. — Он тебе так и сказал?
— Не так, но чего темнить-то? — возмутился Деревнин. — Явно подразумевал!
— Каков подлец, — протянул Андрей Николаевич. — Ведь и верно, на расправу привез…
— А я что говорю? — хмыкнул Деревнин. — Они нынче все по-своему думают… И ничего не понимают в нашей жизни. Я же внуку-то твоему говорил, как человека просил — не вози, не стравливай нас. Какая тебе в том выгода?.. Нет, силком посадил под замок и привез.
— Ты что же, Деревнин, и не сомневался, когда ехал? — осторожно спросил Андрей Николаевич.
— Да я чувствовал: ты зла не помнишь, — уверенно сказал тот. — Коль помнил бы, давно дал знать. А я живу сколько уж, лет рядом с тобой, а тебя ровно и нет. Ведь ты же знал, что я в Есаульске поселился?
— Как же, знал… — Андрей Николаевич сел на колоду, обвис на палке. — Садись и ты, в ногах правды нет.
Деревнин подковылял и тяжело опустился рядом. Видно, страдал от радикулита, берег поясницу, придерживая рукой.
— Если откровенно признаться, я поначалу держал на уме грех, — сообщил он. — Боялся тебя… Думаю, может, изменился после лагерей, злой стал, не простишь… Одно время даже стрельнуть тебя подумывал. Вот как… Потом гляжу — ничего, простил.
— Ну, ты как живешь-то? — перебил его Андрей Николаевич. — С кем остался?
— С кем? Да ни с кем. Один живу, как и ты, — признался Деревнин. — Неужто у тебя интерес есть к моей жизни?
— У меня ко всякому человеку интерес, — проронил Андрей Николаевич. — А к старому и подавно… Так что, ни детей, ни внуков?
— Гол как сокол…
— Это хорошо. Это тебе повезло, Деревнин.
— Не больно и хорошо, — ворчливо не согласился тот. — Что ни возьми — все самому. А здоровье уже не то, другой раз нервы болят. Стану нитку в иголку вдевать и не вдену. Глаз-то видит, а рука ходит, ослабла. Соседку прошу. Она мне вденет сразу в несколько иголок всяких ниток, я и штопаю. Пенсия у меня по старости девяносто четыре рубля, не шибко-то заживешь… Где уж там повезло!
— Да, чудно, — задумчиво сказал Андрей Николаевич. — Родится человек под родительской опекой, а умирает под внучьей. Вот и весь круг. Родители умрут — ты еще не сирота; если внуков нет, тогда действительно…
Деревнин слушал настороженно и, похоже, чего-то не понимал, вернее, не мог определить, осуждает его Березин или жалеет. Андрей Николаевич помедлил и добавил:
— Сиротой умирать хорошо. Некому потом за твой грех страдать. Умер — и все с собой унес, все спрятал в землю…
— Не больно спрячешь, — буркнул Деревнин, но тут же замолчал и настороженно притих.
— Спрячешь, — не согласился Андрей Николаевич. — Ведь о тебе потом никто думать не станет, никто тебя ни отцом, ни дедом не назовет, поминая. А коли думать не будут, значит, ты навсегда людей освободил от себя.
Деревнин покашлял, зябко повел плечами.
— Мудрено говоришь. Да только к чему?
— Чего же здесь мудреного? — вздохнул Андрей Николаевич. — Все ясно, как божий день… Вот меня внучек недавно спросил, так я до сего дня голову ломаю, что ответить ему. Что вы, говорит, натворили?.. Вот мудрено-то сказать, что натворили.
— А ты слушай его больше! — осмелел Деревнин. — Он тебе наспрашивает! Он тебе наведет тень на плетень.
— Нет, Деревнин! — остановил его Андрей Николаевич. — Тебе хорошо говорить, потому что нет над тобой ни суда, ни прокурора. Ты ответишь разве что перед Богом, и за тебя некому отвечать. А у меня внук, да не один. Еще вон правнук родился… Ну как все закричат в голос? Что это мы натворили?
— Кто им такие права-то давал — спрашивать? — будто защищая Березина перед внуками, задиристо спросил Деревнин. — И так живут на всем готовом. А мы как жили, помнишь? Пускай они с наше поживут и помучаются
— Так-то так, да они хоть и прожили треть нашего, но мучились больше, — мягко возразил Андрей Николаевич, прислушиваясь к треску козодоя. — Мы ведь все грехи свои на них переложили. Ты — нет, ты все с собой возьмешь, а я же на Колю вон наваливаю… Всю жизнь готовился к этому спросу… Думал, дети спросят, потом думал — сродные братья. А внук спросил.
— А ты его теперь спроси, — посоветовал Деревнин. — Что они вытворяют. Если твой внук не знает, то я тебе могу сказать.
— Что бы наши внуки ни делали — виноваты мы, — твердо сказал Андрей Николаевич. — Но вся беда в том, Деревнин, что не нам, а им ответ держать. Ты уж примирись с этим, признай.
— Чего мне признавать? — возмутился Деревнин. — За свои грехи я теперь могу ответить и сам. Могу! Хоть перед кем признаюсь!
— Да что толку-то? Признаешься, а сам в могилу нырнешь, — неторопливо проговорил Андрей Николаевич. — И оставайся лавка с товаром… Перед смертью можно каяться, но отвечать-то когда?
— И внуки не ответчики! — Деревнин сбил шляпу на затылок. — Видел я, все знаю!
— Признай, признай, Деревнин, — попытался вразумить его Андрей Николаевич. — Не нами это придумано, а видно, так уж изначально идет. Сын за отца не ответчик, но внук за деда его лямку тянет. Я вот гляжу на своего правнука и про Ивана думаю, про старшего своего. Живет пока малец и ведать не ведает, какая ноша ему приготовлена. Чуть подрастет — и впряжется в дедову лямку.
Деревнин вскочил, хватаясь за поясницу, и, наверное, резкая боль остановила его, заставила опомниться. Он вскинул было руку, но лишь вяло взмахнул ею и затоптался, распрямляясь и покряхтывая. Андрей Николаевич посидел, обвиснув на своей палке, затем спохватился и спросил, который час. Деревнин справился с болью и полез в карман за часами. Достал кисет, прицепленный на цепочке, развязал его и вынул наконец блеснувший в темноте кругляш. Андрей Николаевич посветил спичкой — без четверти двенадцать.
— Пойду, — сказал он. — Ты тут посиди и подожди меня. Я скоро.
— Куда ты? — Голос Деревнина напрягся. — Зачем?
На березе у опушки леса ворохнулась кукушка, спросонья принялась было куковать, но рассовестилась и умолкла.
— Сегодня же Купальская ночь, — напомнил Андрей Николаевич. — Папоротник должен цвести. Схожу посмотрю, может, будущее узнаю.
Он огляделся, прикидывая направление, и пошел к восточному склону, на котором чернели связанные кронами старые сосны.
— Ты что? — испуганно спросил Деревнин вслед. — Папоротник не цветет. Он же как гриб.
И замолк, видно, страшась тишины, что исходила от неба и охватывала землю. А может быть, в эти минуты покоя человеческий голос глох, как и все живое вокруг: Андрей Николаевич шел и не слышал своих шагов…
Он остановился под соснами, нащупал руками жесткие лапы папоротника и, выбрав место под деревом, очертил его обережным кругом. Затем, войдя в круг, опустился на колени и стал ждать. Тьма в лесу была настолько непроглядная и густая, что замедляла бег времени, а вместе с ним и ток крови в жилах. И как тут ни всматривайся, как ни моргай или плачь — не сморгнешь и не смоешь слезами этот вселенский мрак. На миг Андрею Николаевичу почудилось, будто он оглох и ослеп. Захотелось уйти отсюда, однако он крепче сжимал руками палку и ждал. Пусть он не успеет или не сможет сорвать ни одного цветка, но лишь бы воссиял свет, ибо ничего нет превыше, когда земля лежит в темном безмолвии.
