Худенький стрелок, парнишка еще, взял мать Мелитину за локотки, подтолкнул к двери:
— Иди, баушка, иди!
А сам так смотрит, будто выманивает ее глазами. Повиновалась мать Мелитина, вышла. Стрелок же все дальше, к воротам толкает и шепчет:
— Здесь он, здесь… Я его знаю… На поселке работает, по утрам из лагеря ходит…
Мать Мелитина взяла его руку, опустилась на колени, стала целовать, прижимаясь лицом. Стрелок смутился, но руки отнять не посмел.
— Встань, баушка, — зашептал, озираясь. — Увидят люди, встань.
— Укажи, где он? — спросила мать Мелитина, не отпуская руки.
— В школе, на поселке он, — чему-то радуясь, сказал стрелок. — Детей учит… Иди к нему! Там и повидаешься, на воле.
Подвел он мать Мелитину к воротам, рассказал, как найти тот поселок, и выпустил из лагеря.
— Отцу-матери поклонись, — сказала она на прощанье.
Откуда-то вывернулся сенбернар, взвизгнул по-щенячьи весело, потянул за собой, причем в сторону поселка. Поначалу мать Мелитина и в ум не взяла, подумала о собачьей радости как о своей: она сыночка нашла, сенбернар хозяйку. Но на окраине города сбилась с пути, заплутала среди улочек и домиков-засыпушек, только хотела спросить дорогу к поселку, как пес прыгнул на грудь, лизнул в лицо и позвал куда-то в сторону. Прошла мать Мелитина за собакой с версту и очутилась на трамвайных путях. А там, в конце их, и должен быть поселок.
— Веди, веди, батюшка, — тяжело дыша, попросила она. — Волей твоей Господь нас ведет…
Поселок, как и лагерь, весь состоял из бараков, поставленных в ряды. На вид казался маленьким, но когда вышла мать Мелитина на центральную улицу, глянула вдоль нее — поселку конца и края нет. Кажется, вся степь бараками застроена. И вроде новые, а будто в землю вросли, до чего низкие. Вдаль посмотришь — чудится, одни крыши на земле стоят. Кругом пусто, хоть бы один человек навстречу попался, и ни скотины, ни курочки. Темные окна без занавесок, бельевые веревки пустые ветром качает — то ли не жилой поселок, то ли попрятались люди. Но вот же тропки по снегу натоптаны, там детские следы, словно птичьи крестики…
И дыма нет над шеренгами труб.
Тихо, как на старом, заброшенном кладбище. Тут и жаворонок умолк, хотя всю дорогу позванивал в морозном небе.
Остановилась мать Мелитина, огляделась беспомощно — куда идти? Однако сенбернар схватил за подол, дернул сердито, потащил вперед.
— Здесь ведь и людей нет, батюшка, — пожаловалась она. — Куда же ведешь меня, Господи?
И случилось неожиданное. Сенбернар отскочил на трамвайные рельсы и залаял. Густой, гортанный голос его откликнулся эхом, стряхнул оцепенение, и откуда-то с параллельной улицы послышался курлыкающий гомон. А через мгновение на трамвайные пути высыпали дети. Орава рассыпалась, растеклась вдоль бараков, и мать Мелитина не успела даже рассмотреть лиц. Перед глазами мелькали совершенно одинаковые спины в великоватых телогрейках, суконные шапчонки на оттопыренных ушах да пимишки с завернутыми голенищами. Дети были похожими друг на друга, как и бараки, как темные окна и трубы на крышах.
Сенбернар же, овладев голосом, трубил теперь на весь поселок, задрав морду в небо.
Она увидела Андрея в устье переулка, откуда только что выбежали ребятишки. Он шел медленно, засунув руки в карманы, смотрел по сторонам и улыбался. Почему-то он показался матери нескладным, неказистым, словно болезненный подросток: детская суконная шапка едва прикрывала затылок, рукава телогрейки были по локоть, однако шрам на бритом лице разглаживался и скрадывался в морщинах улыбки.
Андрей остановился возле трамвайного пути, поглядел в обе стороны и увидел сенбернара. В тот же миг пес сорвался с места, в несколько прыжков достиг Андрея и прыгнул к нему на грудь. Андрей пошатнулся, сдерживая равновесие, засмеялся и обнял собачью голову.
— Сашенька! — окликнула мать Мелитина.
Андрей встрепенулся, пошел навстречу. За спиной матери Мелитины послышался низкий, дребезжащий грохот.
— Маменька…
Спаренный трамвай остановился рядом с ними, распахнулись двери, но в первые секунды никто не выходил. В переполненном чреве трамвая было так тесно, что на площадках образовались плотные пробки и требовалось выбить из них хотя бы по одному человеку, как выбивают клинья из сапожных колодок.
— Вот я тебя и нашла, — сказала мать Мелитина.
— Маменька, — повторил Андрей, улыбаясь.
Клин выбили, и народ, словно камнепад, посыпался с площадок на землю. Задние напирали, передние не успевали перебирать ногами и падали с подножек, расползались в стороны, чтобы не топтали. Хохот и веселье на снегу напоминали гулянку на светлый праздник масленицы. Только вот одеты были бесцветно: серые ватники, суконные шапки, и смеялись сквозь серую усталость на лицах.
— Вижу, успокоилась душа твоя. — Мать Мелитина сняла шапчонку с сына, погладила рукой стриженную наголо, колючую голову. — Достанет ли силы понести крест?
— Достанет, — проронил он. — Я, маменька, теперь в школе работаю. Детей учу. Ты помнишь, я учитель.
Люди разошлись, и опустевший трамвай зазвонил, заскрежетал колесами по мерзлым рельсам, и сноп голубых искр окропил снег. Сенбернар вздыбил шерсть на загривке, зарычал и обнюхал место, где растворился огонь, заскулил с щенячьей беспомощностью.
— Я тебя ждал, — признался Андрей. — Мне было так плохо…
— Знаю, сынок, не говори. — Она дотронулась до его сухих, обветренных губ. — Но тебе и сейчас тревожно. Ты плачешь по ночам. Что тебя мучает?
— Скажу! — Глаза его поблекли. — У нас есть время. Трамвай развернется на кольце, и мы поедем. Назад он идет тихо, и мы успеем поговорить.
— Хорошо, Сашенька, — согласилась мать Мелитина, поглаживая пальцами шрам на лице сына.
— Я Андрей, маменька, — проговорил он. — Андрей… Вот же шрам.
— Разве ты не брал имя брата? — спросила она. — Ты ведь просил у меня позволения.
— Брал… — признался Андрей. — И позволения просил. Я с его именем встал на ноги. А пошел со своим. Саша мне подняться помог. Он меня будто заслонил и избавил от чужой воли. Теперь я сам пойду. Только ты прости меня, мама, что потревожил покой брата.
— У брата прощения проси, — посоветовала мать Мелитина. — Да он тебя простил. Он знает больше, чем мы с тобой. Беседуй с ним чаще, разговаривай. Он услышит тебя. Это я глухая и слепая. Ему же все ведомо и зримо. Верь брату и слушайся каждого слова его.
— Как же я услышу? — спросил Андрей. — Что мне нужно сделать?
— А что ты делал, когда желал пути? Когда хотел веры?.. Держись теперь за эту ниточку и зови к себе брата. Он тебя не оставит и поможет нести крест. Он умер мучеником, а души их помогают жить живым. Открой глаза свои и погляди, сколько Ангелов над тобою. Тебе казалось, ты один на земле остался, сиротою живешь. Нет! Всмотрись — и увидишь, что над головою не только одни черные птицы. Вся твоя родова, и все твои заступники. За какое дело бы ни взялся ты — воевать ли, детей ли учить — они с тобой. И старший среди них — твой брат, который и света не видел еще, и имени которому пока нет.
— О чем ты говоришь, маменька? — испугался Андрей.
Трамвай покатился по кольцу и, осыпая землю огнем, загрохотал к остановке.
— Говорю, о чем мне известно, что открылось, — твердо проговорила мать Мелитина. — Ты же слушай… Весь Род над тобою собрался. Те, кто жил, и те, кто не жил. И горе им всем, когда ты не ведаешь, что творишь, но радость, если на путь встал. А потому помни всегда о Роде своем, помни: ты его посланник на земле.
— У меня же есть дети, маменька! — взволновался Андрей. — Иван, Петр, Люба… Я тебе все-все расскажу!
— Хорошо, сынок, что есть дети, — перебила мать Мелитина, будто ей было и неинтересно знать о внуках своих. — Но есть и ты! Ты старший нынче на земле. Дети твои и внуки за тобой пойдут. А потому держать тебе ответ перед теми, кто за тобой, и перед теми, кто еще не родился.
— Знаю, маменька! — закричал Андреи сквозь трамвайный грохот. — Я знаю теперь, кто я! Знаю! Я заложник! Заложник, маменька! За всех, кто был и будет. За Оленьку, за брата, за детей. И за тебя! И пока я в заложниках, с вами ничего не случится. Мне хорошо, маменька! — Он засмеялся. — Вот они, мои Леса! А я искал, искал… И до смерти останусь заложником! Не отнимут! Не лишат!
— Я рада, рада, что утешилась душа твоя! — призналась мать Мелитина. — Ступай, ступай с Богом!
То ли не расслышат! Андрей, то ли хотел еще что-то спросить — иссохшие его пальцы ловили руки матери, а в глазах стояла печальная надежда, — однако не успел. Трамвай резко затормозил, и покореженная людьми дверь отворилась, обнажив темное чрево вагона. Сенбернар бился у самых ног, будто хотел оттолкнуть мать от сына.
— Чего, приглашения ждете? — окликнула их кондукторша с брезентовой денежной сумкой на впалой груди.
— Идем, мама! — позвал Андрей и, наконец, поймав руку матери, повлек ее за собой. — Мне нельзя опаздывать! Другой трамвай будет через час.
