А плутоватый скупщик ярославский по лесам своим караваном тянется да за гроши скупает или обменивает на гвозди, спички, керосин или инструмент разный все эти заготовки и богатеет, в купцы второй гильдии вылезает.
Как ни стараются люди городские, земские, темных лесных людей просветить — толку мало получается:
— Нам это не в надобе! И так проживем!
Дети с малолетства родителям помогают дерево обделывать, чтобы ремесло перенять. Школа одна верст на пятнадцать в окружности. Хорошо, если деревенька близко от школы. А походи-ка зимой, в лютые морозы за десять верст в конец!
Зато в каждой семье свой грамотей имеется: по церковно-славянскому писанию и чтению. На досуге соберется вокруг такого грамотея вся деревенька и слушает «божественное». Не все понимают — слова-то больно мудреные, но это не мешает чувствовать силу и мудрость Слова Божьего. Есть и церковки в лесах этих кое-где, верст на сорок друг от друга, да пустуют: народ здесь больше — потомки староверов да сектантов разных, от государственной церкви отбившихся. Град Китеж у них свой — «Новый Иерусалим». Под Иванов день (память дня сокрытия чудесного града Китежа) бросают работы и все по-праздничному одетые толпами бредут на Светлый Яр. Дома только самые старые да самые малые остаются.
Не любят здесь господ любопытствующих: сами и в Богато не веруют, а все выпытывают, хитрят, подглядывают. Разрядятся и ходят вкруг Светлого озера, как на ярманке. Как на гульбище, а не в святом месте!
Дивуются лесные люди: ноги тоненькие, штаны узенькие, башмачки на барышнях — словно копытца чертовы. И что лезут? Взять бы метлу да по задам-то их, по задам!
Много стало любопытных господ приезжать. Из святого места себе забаву делают… На тройках с колокольцами! Смеются, кричат…
А нынче из городов большой съезд всяких правдоискателей.
Все растерялись в толпе странников. А Наташа нарочно поотстала, чтобы никто из своих не мешал и не надоедал разговорами… У Наташи новое необычайное настроение — ощущение чудесного, ощущение светлое и радостное.
Точно сказка превратилась в правду вдруг…
Удивительно красиво Святое озеро в рамке зелени и холмов, поросших старыми соснами и березами! Холмы и берега озера усеяны, как копошащимися муравьями, странниками и странницами в старинных народных домотканых сарафанах, платках и шалях. Ярко и пестро. Господи, каких только людей здесь нет! То похожие на апостолов и мудрецов, то на берендеев из «Снегурочки»[405], то словно с картин Нестерова[406] сюда слетелись. Не то мужики, не то переряженные профессора: в совиных очках, с толстыми книгами в старинных переплетах. Монахи, юродивые, слепцы, нищие, больные, калеки, старухи, молодухи, девушки застенчивые. И все изумительно: и одежда, и лица, и духовное пение, и разговоры божественные.
Взобралась на холмы. Тут что-то особенное делается… Спорят! Два старца: один лысый, другой весь волосами оброс, только глаза из-под нависших бровей сверкают. Удивительно на Льва Толстого похож!
Наташа пододвинулась к бабам, поближе к этому двойнику Толстого и стала слушать… Сначала что-то смешное… Но надо быть серьезной, как все другие.
Слушает и дивится Наташа: точно по-своему «женский вопрос» разрешают!
— Вот ты говоришь, что весь грех на земле от женщины, а…
— Правду говорю, отец! Недаром пословица-то говорится: где черт не сможет, там ему баба поможет…
— Лучше бы нам, гордый человек, не поминать черта ибо пребываем мы в месте святом, под стенами Града Незримого…
— А посему нам и не следует черта бояться. А я так полагаю: раз Бог допустил черта на землю к людям, так от него никуда не спрячешься. Потому и сказано: где Бог, там и черт![407]
— Не от него ли ты и разговариваешь, что женщину, тварь Божию, срамишь? — спросила богомолка обиженным голоском.
— Верно! — произнес похожий на Толстого. — Не Бог ли сотворил женщину? Выходит, что ты Бога осуждаешь?
— Неверно говоришь! Я Бога не задеваю… Он же и гадюку сотворил. Я только объясняю, что и черт, и баба у Бога на одной должности…
Обиженный бабий голосок вставил из-за спины волосатого старика:
— А кто твоя Праматерь? Прародительница? Ева же, поди?
— Ева.
— А ведь тоже баба была, как все мы, грешные…
— Вот что отвечу тебе, женщина: не равняй себя с Евой! Не греши!
— Да ведь баба же она, как все мы?
— Неверно говоришь. Два сапога, да не пара. У тебя, женщина, на брюхе — пуп, а Ева пупа не имела. Она — не рожденная, а сотворенная. А у вашего отродия завсегда на брюхе — пуп!
— Да ты что, видал Еву-то?
— Неразумная! Погляди, как Ева на образах пишется! Пишется без пупа, а у тебя — пуп, печать греха райского, смертного!
— Да сам-то ты без пупа, что ли?
— Верно: пуп имею. Только скажи, кто виноват этому? Я тоже рожден, а не сотворен. Это вы себя в гордости творением Божиим именуете, а я не называю: через Еву и я во грехе рожден. Значит, Ева, женщина, повинна в этом сраме…
— У них во всем баба виновата! Что же Адам-то махонький был? Не знал, что делал?
Вылезла вперед похожая на черную галку старуха:
— А про Матушку-Владычицу позабыл? Тоже рожденная, а не сотворенная, а в раю по правую сторону самого Христа восседает!
Постукала в землю батожком и погрозила костлявым пальцем:
— Она, хотя и женщина, а в раю пребывает, а мы с тобой неизвестно, куда попадем. Не попасть бы тебе, старик, на колени к Вельзевулу, рядком с Иудою…[408]
Похожий на Льва Толстого снова заговорил:
— Истину святую сказала старушка Божия. Если через женщину прегрешаем, так через нее же часто и спасаемся. Только твое маловерие и гордыня дозволяют тебе хулить женщину!
— Что мы, бабы, не люди, что ли?
— Помолчи, женщина! Дай сказать старцу праведному…
— Вспомни, маловерный, сколь женщин мученическую смерть за веру приняли и сколько их во святых пребывает! Не считано еще, кого больше в раю пребывает: мужеска или женска пола…
— Вот то-то, что не считано. Да и не видано. Я в раю не бывал, не считал. А вот что известно: когда праведник в пустынях спасался и дьявол ничем соблазнить его не мог, так он всегда бабу выставлял вроде как туза козырного. Возьми святого Антония![409] Все искушения дьявол ему навязывал, не подействовало, а напоследок бабу подсунул, и тот в сомнение пришел. Вот и выходит по-моему: черт и баба — на одной должности!
— Лжешь! Вспомни про жития многих женщин, целомудрия ради смерть приявших, венцом святости украшенных и к лику святых сопричисленных! Про жену благоверную Иулианию слыхал? Во имя ее и сейчас собор в Торжке красуется[410]. Про мученицу Фомаиду слыхал?[411] Смерть прияла, защищая целомудрие свое, и на могиле ее чудеса совершалися: блудники, как мужеска, так и женска пола, исцеление получали, к праведной семейной жизни возвращались. А слыхал ли про преподобную деву Марию, в мужестем образе Марином именуемую? А ведь все они во святых пребывают, хотя пуп имели…
— По вашей вере столько святых выходит, что в раю и места не хватит. А кто у вас во святые производит? Бог? Нет! Производит правительствующий Синод да царь, сами себя благочестивейшими и святейшими нарекшие. С Анной-то Кашинской как вышло[412]? Сперва ко святым причислили, потом отчислили, а ныне снова во святые пожаловали. А по-нашему — все люди на земле обязаны праведно жить, и никакой заслуги и святости тут нет. Всяк живи праведно, вот рай на землю и снизойдет, и будет Воля Господня яко на небеси, тако и на земли, о чем в молитве просим…
— Как же ты можешь такое неподобное про наших святых говорить?
— А что? Урядника позовешь?
Лысый старик махнул рукой и, взвалив мешок на спину, пошел прочь, в лесные овраги. За ним стали расползаться и его единомышленники. Остались около волосатого старца бабы одни, и он начал им повествовать про преподобную Марию, иже в мужестем образе Марином именуется[413]:
— Жил некогда в Вифании муж праведный Евгений. Имел он супругу благоверную, зело Бога боявшуюся, и оба земно скорбели, что не дает им Господь детей. Особливо же скорбел о сем Евгений. И вот Бог дал им дите, Марию, но призвал к себе мать ее. Преставилась после родов дочерью. Идут года, а Евгений скорбит по утрате своей и не находит утешения. Вот и Мария уже отроковицею стала, а несть ему утоления печалей. И вознамерился Евгений оставить мирскую жизнь и уйти в монастырь. И рече:
— Возлюбленная дочь моя, Мария! Все достояние свое отдаю в руци твоя, сам же ухожу в пустыню ради спасения души своей. Несть бо мне радости другой в жизни, как послужить Господу…
И глаголаша ему отроковица мудрая:
— Отче! Почто сам хощеши спастися, меня же погубити в богатстве твоем? Возьми меня с собою послужить Господу!
