Ваня Ананькин не принял во внимание, что тут дочка Тыркина, Людочка, присутствует, начал пароходство Тыркина хулить, а свое возносить:
— Грязную публику только на его пароходах возить! Знаю я этого «Аввакума», у нас же куплен. Старое корыто, а не пароход! А я на своей «Стреле» вас повезу. Восемь кают первого класса, рубка с музыкой — пьянина есть, буфет первоклассный. Знаменитый повар от князей Барятинских[397]. Ни одного пассажира не возьму…
Людочка за свои пароходы обиделась:
— Папа нам весь первый класс тоже отдает. И пароход «Аввакум» очень чистый и быстроходный. Может быть, у вас вместо пароходов корыты и калоши, а у нас старинное пароходство…
— То-то вот больно старинное. Для Суры[398], впрочем, ладно. У вас народ неторопливый…
И тут Людочка без ответа не оставила:
— На Алатырь по Суре — самый близкий путь до Лыскова, и притом Сурой по воде побежим, а Волгой — против воды, трое суток надо на вашей «Стреле» ползти.
И Коля Гаврилов, и Ольга Ивановна, и Марья Ивановна, и Сашенька находили, что без пассажиров ехать неинтересно:
— Странники-то и есть самое интересное!..
Долго упирался Ваня.
— Как хотите. Мы и одни можем…
— Я хочу со всеми… Одна не поеду! — капризно заявила Зиночка.
— Тогда вальнем все на «Аввакуме»! Я человек компанейский… Для буфета у меня полный ассортимент!
Людочка торжествовала. За ней пришлют тройку из Алатыря. Теперь всем места хватит.
Началась война с бабушкой за Наташу. Бабушка не соглашалась. Ни слезы, ни мольбы на нее не действовали:
— Что-нибудь одно: либо замуж выходить, либо подол трепать!
— Ну и не надо! Не желаю замуж!.. А поеду в Китеж…
— Ну, а я плюну на вашу свадьбу и уеду в Алатырь!
Наташа так взлелеяла мечту об этой поездке, что никакие угрозы бабушки не действовали.
— Что же, я такая скверная, что меня нельзя с глаз выпустить?
— Кабы ты была скверная, так я рукой бы махнула: поезжай куда хочешь! Тебя берегу!
— От кого?
Тут уж все обиделись. Все — на бабушку!.. Вздохнула бабушка и сдалась… Общее ликование. Суматоха. Смех. Поцелуи.
— Ура! Бабушку победили…
А бабушка сидит в кресле грустная и задумчивая: устала вдруг сражаться, опустились, как крылья, руки.
— Нет. Уж, видно, помирать мне пора…
Наташа порывисто обнимает и крепко-крепко целует бабушку. На глазах у обеих слезы. Шепчет, глотая слезы, бабушка внучке: «Одна ты у меня, вот и боюсь: отнимут…»
— Кто, бабуся?
Молчит. Кто? Как их назовешь? Все эти — новые, чужие, далекие, дерзкие, безбожные, бессовестные, развратные… Вон что сделали с Зиночкой-то, не узнаешь: и курит, и водку пьет, и неприличное рассказывает… И не подумаешь, что из старого дворянского рода… На арфистку какую-то стала похожа. Ванька ее по ярманкам с собой таскал, всю пакость ей показал человеческую. Насмотрелась и наслушалась всякой гадости… Всегда с собой гитару возит…
Поймала Сашеньку и шепнула:
— Ты уж присмотри за Наташенькой-то!.. Только на тебя и надеюсь… Я дам свою пару, вас с Наташей Никита повезет. Боюсь я этих купеческих лошадей: и ямщики, и лошади бешеные… Ох, поскорее бы уж провалились!
«Провалились» только на другой день под вечер.
Четыре тарантаса из ворот барских выехали. Звону — как на Пасхе! Дуги расписные, шлеи на лошадях — кованые, вожжи — ременные, лошади одна к другой подобраны, тарантасы просторные, ямщики нарядные, молодые да еще и навеселе.
Народу у ворот сбилось — не проехать. Визг и писк бабий, гогот мужичий, смех и ругань. Как рванулась передняя тройка — все врассыпную… вторая, третья… позади всех Никита. Сразу поотстал. Насмешки ему вдогонку полетели…
Загикали ямщики. Заклубилась золотая пыль под колесами. Засверкали подковы, землей высветленные. Погнались деревенские собаки… Запели хором малиновым колокольчики, посыпались серебром бубенчики по дороге, под собачий аккомпанемент. Пристяжки наотмашь, галопом скачут, а коренники высоко головы вскинули, широкие груди вперед подали и мелкой рысью жарят. Словно танцуют лошадки под музыку. Встречные телеги мужицкие — в стороны кидаются. Мужики шапки неуверенно приподнимают: может, начальство какое…
— Господа разгуляться поехали!
Наташа сердится на Никиту: отстает. А тот урезонивает:
— Барышня милая, разя за ними угонишься? Поспеем. Вишь, пылищу-то какую подняли? Задохнешься! Надо либо впереди ехать, либо отстать подальше.
— Обгоняй всех!
Попробовал Никита объехать — куда тут! Обиделись ямщики купецкие, — не дают ходу. Ванька хохочет, платочком помахивает: прощайте, дескать!
— Тише едешь, барышня, дальше будешь!
Отстали на версту. Только через час, когда в лес въехали, нагнали. Шагом все поползли. Пристяжки на ходу листочки с березок и кустиков пощипывают. Колокольчики точно устали: лениво позванивают на разные голоса. Ямщики идут рядом с тарантасами. Махорочкой от них на весь лес попахивает.
Но вот сбежались вылезшие пассажиры, все с цветочками, подумаешь, что за этим делом только и вылезали. Поскакали на свои места. Свистнул передний ямщик, и снова музыка по лесу полетела…
Вылетели из лесу — ширь зеленая и голубая раскрылась, радостная, солнечная, сверкающая. Как море — небеса, как море-степь хлебная, шелком золотистым переливающаяся. Чуть-чуть слышно через музыку колокольчиков, как в небесной выси жаворонки от радости захлебываются… Простор и радость в душу льются.
Никита песенку запел:
Калина с малинушкой рано расцвяла,В энту пору-времячко мать дочь родила…В энту пору-времячко мать дочь родила,Не собрамшись с разумом, замуж отдала…[399]
Прислушалась Наташа и про себя подумала. Скоро замуж. Грустно-грустно сделалось ей вдруг. Даже слезка выкатилась…
Рассержусь на мамыньку, на родимую,Не приду я к мамыньке ровно три года…На четвертом годике пташкой прилечу,Сяду я на веточку в зеленом саду…Сяду я на веточку в зеленом саду,Пропою я матушке про тоску свою…
Расплакалась Наташа. Жалко стало себя, маму с папой и свой сад с парком, с которыми скоро придется расстаться.
Сашенька понять не может, что случилось с Наташей, а она не хочет признаться: смеется и плачет…
Опять отстали… Только теперь не хочется уже Наташе и догонять. Пусть лошади идут шагом, а Никита поет грустную песенку…
Услыхала мамынька песенку в саду,Не признала в пташечке доченьку свою.Что ты, пташка малая, жалобно поешь,Своей песней жалостной спать мне не даешь?
Замолчал Никита, попридержал лошадей: шлея сползла, поправить надо.
— Ну, а дальше как?
— Ты про что?
— Песня-то?
— А, ты про песню! А вот дальше-то и запамятовал.
— Узнала она дочку-то?..
— Признала. Человечьим голосом запела. Зачем, дескать, за немилого да старого отдала?..
— А потом что было?
— А потом: не хочу, байт, пташка, из родимого сада улетать, а лучше навеки птицей останусь. Лучше, дескать, вольной птичкой быть, чем с немилым жить… Понравилась песенка-то?
— Очень!
Нагнали спутников уже на остановке. Загнали пьяные ямщики лошадок. Поломался еще тарантас у Вани Ананькина. Все ночевать на постоялом остались, а Никита покормил лошадей да через два часа дальше двинулись. Посмеивался Никита:
— Вот моя правда и вышла, барышня: тише едешь — дальше будешь!
Наташа с Сашенькой раньше приехали и успели в алатырском доме и умыться, и переодеться, и чайку попить. С парохода записку прислали: почему гости не являются? Пароход задерживают. Потом сам Тыркин на рысаке прискакал. Объяснили. Тыркин сам доставил Наташу с Сашенькой на пароход и приказал не отчаливать без своего приказания.
Запоздавшие подъехали к пристаням под вечер, когда солнышко последними улыбками румянило реку, пароходы, лодки, людей и белых чаек, кружившихся около речного становища, где было много поживы.
Пароход был уже битком набит странниками, странницами, нищими калеками, какими-то полумонахами и полумонахинями, собирателями на построение храмов Божиих, слепцами певучими. Объявленный Тыркиным бесплатный проезд до села Лыскова, что на Волге, против Макарьевского монастыря, согнал такую массу блуждающего люду, что пришлось поставить наряд полиции и прекратить доступ на пароход «Аввакум». Около пристани копошилась, пошевеливаясь живым чудовищем, толпа, шумливая, бурливая, как река взволнованная…
Много набилось желавших проехаться по Волге под видом богомольцев! Кричали, ругались, толкались, спорили с полицией, бранили купца Тыркина и его пароходство, капитана, матросов и всех, кто попал на пароход…
