И он вытащил какие-то бумаги из бумажника.
— Уверен, одно — ик! — что это со мной! — при мне.
Джеральд и Гудрун пристально следили за происходящим.
— Вот оно, прекрасно — ик! — замечательно! Не смеши меня, Минетта, я от этого начинаю икать. Ик!.. — Раздался дружный смех.
— Что он там пишет? — спросила, склоняясь к нему, Минетта, короткие белокурые волосы упали ей на лицо. Маленькая удлиненная светлая головка выглядела непристойно — особенно с открытыми ушами.
— Подождите… да подождите вы! Нет, в руки не дам. Я прочту вслух. Прочту отрывки — ик! — да что же это такое! Может, выпить воды, чтобы кончилась эта ужасная икота? Ик! Ох, мне с ней не справиться.
— Это не то письмо, где он говорит о единстве тьмы и света и Потоке Развращенности? — произнес Максим отчетливым, торопливым голосом.
— Думаю, то, — сказала Минетта.
— Ты так думаешь? А я забыл — ик! — Холлидей раскрыл письмо. — Ик! Да, это оно! Чудесно! Одно из лучших «У каждого народа наступает время, — читал он нараспев четким голосом священника, произносящего библейские тексты, — когда желание разрушать превосходит все другие желания. У отдельной личности это желание в конечном счете сводится к разрушению себя» — ик! — Тут он замолчал и поднял глаза.
— Надеюсь, он основательно продвинулся в разрушении себя, — раздался торопливый голос русского. Холлидей захихикал, небрежно откинув голову.
— Да чего там разрушать, — сказала Минетта. — Он такой худой, что от него осталась одна тень.
— Только послушайте! Как красиво! Мне так нравится! Кажется, даже икота кончилась, — визжал Холлидей. — Дайте я дальше прочту. «Это желание сводится к умалению себя, возвращению к истокам, минуя Поток Развращенности, возвращению к первоначальным, элементарным условиям существования». Я определенно нахожу это великолепным. И почти отменяющим Библию…
— Как же… Поток Развращенности, — сказал русский. — Я помню это определение.
— Да он всегда талдычит о развращенности, — поддержала его Минетта. — Наверное, сам развращен до корней волос, потому это его и заботит.
— Точно! — согласился русский.
— Дайте же дочитать до конца! Вот исключительно выдающееся место! Только вслушайтесь! «И в этом величайшем обратном движении, возвращении вспять сотворенной жизненной плоти мы обретем знание — и не только его, а и фосфоресцирующий экстаз острого наслаждения». Мне кажется, эти фразы просто до нелепого великолепны. Разве вам не кажется, что они почти так же хороши, как проповеди Иисуса. «И если ты, Джулиус, хочешь пережить экстаз перехода в новое состояние вместе с Минеттой, вы должны двигаться в этом направлении до конца. Но в тебе, несомненно, есть также активное стремление к подлинному творчеству, к отношениям полного доверия, при которых ты сумеешь преодолеть процесс разложения в обществе цветов порока и отойдешь от него…» Интересно, что это за цветы порока? Минетта, ты цветок порока.
— Спасибо. А ты тогда кто?
— Наверное, еще один цветок, если судить по письму. Все мы — цветы порока… Ик! Fleurs du mal! Просто прелесть, Беркин нападает на ад, нападает на «Помпадур» — ик!
— Продолжай читать! — попросил Максим. — Что там дальше? Действительно интересно.
— Надо быть очень самоуверенным, чтоб вот так писать! — сказала Минетта.
— Да, я тоже так думаю, — согласился русский. — У него мания величия — род религиозной мании. Ему кажется, что он Спаситель рода человеческого. Читай дальше.
— «Конечно, доброта и сострадание постоянно присутствовали в моей жизни…» — Тут Холлидей прервался, хохотнул и продолжил чтение уже с интонацией проповедника: «Конечно, это желание кардинально изменит нас — ведь постоянные расхождения — страсть разрывать — все — нас, духовное расчленение себя — реакция в близости только на разрушение — использование секса только для подчинения, снижение роли двух великих начал — мужского и женского, составлявших прежде сложнейшее единство, — постепенное забвение старых идей, возврат к дикарству в поисках более острой чувственной восприимчивости — постоянное стремление потерять себя в запредельных нечистых ощущениях, бессмысленных и бесконечных, — нас влечет только разрушительное пламя — в надежде, что, возможно, в этот раз мы сгорим дотла…»
— Я хочу уйти, — сказала Гудрун Джеральду, подзывая официанта. Глаза ее метали искры, щеки пылали. От пародийного чтения церковным речитативом письма Беркина, чтения отчетливого и звучного, фраза за фразой, кровь бросилась ей в голову, она была словно в припадке безумия.
Пока Джеральд расплачивался, она поднялась и направилась к столику Холлидея. Сидевшая там компания уставилась на нее.
— Прошу прощения, — сказала Гудрун. — Вы читали подлинное письмо?
— О да, — ответил Холлидей. — Подлиннее не бывает.
— Можно взглянуть?
Глупо улыбаясь, Холлидей, словно загипнотизированный, протянул письмо.
— Спасибо, — сказала Гудрун.
Повернувшись, она с письмом в руке размеренной походкой пошла по ярко освещенному залу между столиками к выходу. Холлидей с друзьями не сразу поняли, что произошло.
Но вот за столиком послышались невнятные восклицания, потом неодобрительное шиканье, свист, и вскоре из дальнего угла вслед невозмутимо удалявшейся женщине понеслись улюлюканье и крики. В элегантной и модной одежде Гудрун преобладали темно-зеленые и серебристые тона — ярко-зеленая шляпка, блестевшая, как крылышки насекомых, поля шляпы — более темные, кромка отделана серебром; жакет блестящего темно-зеленого цвета со стоячим воротником из серого меха и широкими меховыми манжетами; низ юбки украшен серебристым и черным бархатом; чулки и туфли серебристо-серые. Медленно, с элегантной непринужденностью шла она к выходу. Швейцар подобострастно распахнул перед ней дверь и, повинуясь одному лишь движению ее головы, подбежал к краю тротуара, подзывая такси. Две светящиеся фары, как два глаза, прочертив траекторию, остановились подле нее.
Джеральд не видел сцены у стола Холлидея и потому следовал за Гудрун сквозь весь этот визг, ничего не понимая. Он услышал, как Минетта требовала:
— Догоните ее и заберите письмо назад! Никогда не слышала ни о чем подобном. Скажите Джеральду Кричу — вон он идет — пусть он заставит ее отдать.
Гудрун стояла у дверцы такси, предупредительно распахнутой швейцаром.
— В гостиницу? — спросила она у торопливо покинувшего кафе Джеральда.
— Куда хочешь, — ответил он.
— Ладно! — отозвалась она и, повернувшись к шоферу, сказала: — «Уэгстаффс», Бартон-стрит.
Шофер склонил голову в знак согласия и опустил флажок.
Гудрун забралась в такси с холодной непринужденностью хорошо одетой и высокомерной женщины. Однако нервы ее были на пределе. Джеральд последовал за ней.
— Ты забыл расплатиться, — произнесла холодным голосом Гудрун, наклоняя шляпу в сторону швейцара. Джеральд дал ему шиллинг. Тот, провожая их, поднял руку. Они отъехали.
— По какому поводу разгорелся скандал? — спросил с интересом Джеральд.
— Я унесла письмо Беркина, — ответила Гудрун, и Джеральд увидел в ее руке скомканный лист бумаги.
Его глаза удовлетворенно заблестели.
— Ага! — сказал он. — Прекрасно! Сборище идиотов!
— Мне хотелось их убить! — воскликнула гневно Гудрун. — Гнусные псы! Ну почему Руперт такой идиот, почему он мечет бисер перед свиньями? Почему якшается с таким сбродом? Это невозможно вынести.
Джеральда удивил ее пыл.
Гудрун больше не могла оставаться в Лондоне. Утренним поездом с вокзала Чаринг-Кросс они выехали из города. Уже в поезде, переезжая через мост и глядя сквозь железные прогоны на блики, играющие на поверхности реки, она воскликнула:
— Никогда не смогу больше видеть этот мерзкий город — просто не вынесу этого.
Глава двадцать девятая
На континенте
Последние недели перед отъездом Урсула находилась в каком-то странном, подвешенном состоянии. Она была сама не своя — и вообще никакая. Неопределенный исходный материал, который скоро — очень скоро — должен сформироваться в нечто конкретное. Но пока она была чем-то вроде куколки.
Урсула навестила родителей. Грустная, натянутая встреча несла скорее печать окончательного расставания, чем примирения. Все присутствующие высказывались неопределенно, нечетко выражали мысли, понимая, что судьба разводит их в разные стороны.
Урсула несколько пришла в себя, только оказавшись на пароходе, плывущем из Дувра в Остенде. Переезд с Беркином в Лондон она осознала смутно. Лондон был словно окутан туманом — так же прошла и поездка на поезде в Дувр. Все проходило для нее будто во сне.
И вот теперь, стоя темным ветреным вечером на корме корабля, ощущая морское покачивание и различая вдали мерцание редких огоньков на английском — или на бог весть каком — берегу, которые становились все мельче, утопая в плотном, сочном мраке, она вдруг почувствовала, что душа ее пробуждается от сна, похожего на состояние после анестезии.
