Урсула взглянула в лицо Беркину. Оно было бледным, спокойным и невозмутимым, слишком невозмутимым. Она умоляюще сжала под пледом его пальцы. Он ответил легким пожатием и тоже заглянул ей в глаза. Какими темными — как ночь были его глаза, как другой, потусторонний мир! Ах, если б он сам был миром, если б другой мир был им! Если б он мог вызвать к жизни новый мир, который стал бы их миром!
Бельгийцы сошли, поезд все несся дальше, проехали Люксембург, Эльзас-Лотарингию, Мец. Но Урсула словно ослепла — она ничего больше не видела. Ее душа не участвовала в этом.
Наконец они в Базеле, в гостинице. Все происходило как во сне, только она никак не могла проснуться. Гостиницу они покинули рано утром, задолго до отхода поезда. Урсула видела улицу, реку, постояла на мосту. Но все оставило ее равнодушной. Какие-то магазины — один полон картин, в другом — оранжевый бархат и мех горностая. Имело это какое-то значение? Да никакого.
Урсула успокоилась, только когда снова села в поезд. У нее словно тяжесть с души свалилась. Пока они пребывали в движении, она чувствовала удовлетворение. Приехав в Цюрих, они, не теряя времени, направились к подножью гор, утопавших в снегу. Наконец Урсула была близка к цели. Здесь начинался другой мир.
Занесенный снегом вечерний Инсбрук был великолепен. Они въехали в город на санях: не хотелось трястись в жарком и душном поезде. Над входом в гостиницу ярко светились золотые огоньки — она показалась им родным домом.
Войдя в холл, они радостно засмеялись. В гостинице царило оживление.
— Не остановились ли у вас мистер и миссис Крич, англичане, они должны прибыть из Парижа? — спросил Беркин на немецком.
Портье мгновение размышлял и уже открыл было рот, чтоб ответить, но тут Урсула заметила Гудрун — та неспешно, в темном блестящем пальто с серым мехом спускалась по лестнице.
— Гудрун! Гудрун! — крикнула она, размахивая рукой в лестничном пролете.
Гудрун посмотрела вниз через перила — надменный, величественный вид тут же слетел с нее. Глаза радостно вспыхнули.
— Урсула — ты! — Она поспешила вниз, Урсула побежала наверх. Они встретились на повороте и расцеловались, смеясь и выражая радость восклицаниями, выдающими волнение.
— Мы были уверены, что вы приедете завтра! — восклицала Гудрун. — Я хотела вас встретить на станции.
— А мы вот приехали сегодня! — радостно кричала Урсула. — Как здесь красиво!
— Чудесно! — поддержала Гудрун. — Джеральд только что за чем-то вышел. Урсула, ты, думаю, страшно устала?
— Не очень. Но выгляжу, наверное, как чучело?
— Вовсе нет. Свежа как роза. Мне безумно нравится твоя меховая шапка. — Она внимательно оглядела Урсулу, отметив свободное мягкое пальто с воротником из густого мягкого светлого меха и такую же меховую шапочку.
— Что я? Вот ты! Видела бы ты себя!
Гудрун приняла беззаботный, равнодушный вид.
— Тебе нравится? — спросила она.
— Просто великолепно! — воскликнула Урсула — возможно, с толикой иронии.
— Решайте, куда идем — вверх или вниз, — сказал Беркин. Рука Гудрун лежала на плече Урсулы, в таком положении сестры стояли на полпути к первой лестничной площадке, загораживая другим проход и развлекая сценой встречи всех, кто находился в холле, — от швейцара до тучного еврея в черной одежде.
Молодые женщины неспешно пошли вверх в сопровождении Беркина и служащего гостиницы.
— Второй этаж? — спросила Гудрун, оглядываясь через плечо.
— Третий, мадам, — лифт к вашим услугам! — ответил служащий, рванувшись к лифту, чтобы опередить женщин. Но они, не обращая на него внимания и продолжая болтать, продолжали подниматься по лестнице. Огорченный коридорный последовал за ними.
Удивительна была эта степень восторга сестер от встречи. Как будто они встретились в изгнании и объединили свои силы в борьбе с миром. Беркин смотрел на них с недоверием и восхищением.
Когда женщины приняли ванну и переоделись, пришел Джеральд. Он весь сверкал, как снег на морозе.
— Пойди покури с Джеральдом, — предложила Урсула Беркину. — Хочу поболтать с Гудрун.
Расположившись в номере Гудрун, сестры говорили о тряпках и жизни. Гудрун рассказала Урсуле об услышанном в кафе письме Беркина. Урсулу это потрясло и напугало.
— Где это письмо? — спросила она.
— У меня, — ответила Гудрун.
— Ты ведь отдашь его мне?
Прежде чем ответить, Гудрун выдержала паузу:
— Ты действительно этого хочешь, Урсула?
— Мне надо его прочесть, — сказала Урсула.
— Конечно, — был ответ.
Даже сейчас она не могла признаться Урсуле, что хотела бы сохранить письмо как памятную вещь или символ. Но Урсула все понимала, и это ее совсем не радовало. Так что эта тема больше не затрагивалась.
— Что вы делали в Париже? — спросила Урсула.
— Все как обычно, — лаконично ответила Гудрун. — Провели чудесный вечер в мастерской Фанни Бат.
— Вот как! Ты была там с Джеральдом? А кто еще был? Расскажи подробнее.
— Да, собственно, нечего рассказывать. Ты ведь знаешь, что Фанни по уши влюблена в этого художника — ну, Билли Макфарлейна. Он пришел, и потому Фанни на расходы не скупилась — была щедра как никогда. Вечеринка удалась на славу. Все, естественно, напились, но, что интересно, не так, как вся эта лондонская сволочь. Главное — там были действительно значительные люди, вот откуда различие. Пришел один румын, замечательный парень. Напился в стельку, залез на самый верх деревянной лестницы и произнес удивительную речь — правда, Урсула, это было необыкновенно! Начал он на французском: «La vie, c’est une affaire d’âmes impériales»[128] — исключительной красоты голос, и сам очень привлекательный, — но потом перешел на румынский, и его перестали понимать. Но Дональд Гилкрист просто обезумел. Он швырнул на пол бокал и объявил: Бог свидетель — он рад, что появился на свет, жить — это чудо! И знаешь, Урсула, это правда. — И Гудрун засмеялась несколько деланым смехом.
— А как Джеральд чувствовал себя в такой компании? — поинтересовалась Урсула.
— Джеральд! Расцвел, как одуванчик под солнцем. Он один — целая вакханалия, если в ударе. Чью только талию он не обнимал! Да он собирает женщин, как урожай! Там не было ни одной, способной ему отказать. Просто поразительно! Ты можешь это понять?
Урсула задумалась, но вскоре в ее глазах заплясали озорные огоньки.
— Да, могу. Ведь он во всем идет до конца.
— Идет до конца? Пожалуй! — воскликнула Гудрун. — Но я говорю правду, Урсула, каждая женщина из присутствующих пошла бы с ним. Даже Фанни Бат, а ведь она по-настоящему влюблена в Билли Макфарлейна! Ничему прежде я так не удивлялась! И скажу тебе, позже мне казалось, я замещаю полную комнату женщин. Я была собой не больше, чем королевой Викторией. Зато была всеми женщинами сразу. Поразительно! Подумать только — на этот раз я поймала в сети султана…
Глаза Гудрун горели, щеки раскраснелись, она выглядела странно — в ней было что-то экзотичное, сатирическое. В Урсуле это вызывало восхищение и одновременно беспокойство.
Нужно было подготовиться к обеду. Гудрун с присущей ей смелостью надела ярко-зеленое платье из шелковой, с золотой ниткой парчи, лиф у платья был бархатный, волосы она перехватила необычной черно-белой лентой. Она была ослепительно красива, все обращали на нее внимание. Джеральд тоже находился в том своем цветущем, полном жизни состоянии, когда был неотразим. Беркин следил за ними быстрыми смеющимися глазами, в которых, однако, была настороженность. Урсула совсем потеряла голову. Их столик был словно под чарами, ослепительными чарами — казалось, место, где они сидели, освещалось ярче, чем остальной зал.
— Вам здесь нравится? Правда, снег великолепен? — спрашивала Гудрун. — Обратили внимание, как это будоражит? Просто чудо! Действительно переживаешь übermenschlich[129] — больше, чем может вместить человек.
— Ты права, — согласилась Урсула. — Но думаю, частично это связано с тем, что мы покинули Англию.
— Да, конечно, — воскликнула Гудрун. — В Англии невозможно так себя чувствовать по той простой причине, что там всегда связаны руки. Я убеждена: в Англии нельзя ощущать себя свободной.
И Гудрун снова принялась за еду. Она была чрезвычайно возбуждена.
— Это правда, — согласился Джеральд. — Подобного в Англии почти не испытываешь. Но, возможно, мы и не хотим этого, ведь дать нам свободу — все равно что поднести к пороховому погребу спичку. Страшно подумать, что может произойти, если все будут делать что хотят.
— А что! — воскликнула Гудрун. — Разве не замечательно, если вся Англия вдруг взорвется фейерверком!
— Невозможно, — возразила Урсула. — Там все отсырели, и порох сырой.
— Не уверен, — сказал Джеральд.
— И я тоже, — поддержал его Беркин. — Когда англичане начнут взрываться en mass[130], останется только заткнуть уши и бежать.
