И убит был князь Владимир по приказанию Святополка. Отравлен. Помню его тело. Следы яда…
Я снова смотрю по сторонам. Я ищу Волхва.
И к Ярославу подбирался Волхв. Еще жив был Владимир, а смута уже началась. Ярослав восстал против отца: тесно им было, потому что одинаковы в своеволии и страстях. И пришел тогда к Ярославу странник, и ворожил ему, и нагадал быструю победу над отцом. Сам Волхв ворожил князю Ярославу Владимировичу. Но за странником этим в Новгород пришел я, Добрыня, и Силой остановил князя Ярослава…
Страшен был год. Не уберегли мы светлых княжичей — Бориса и Глеба, солнечных детей Владимира, как я их называл. Погубил их Волхв.
А теперь я смотрю перед собой. Я не хочу видеть то, мимо чего мы проезжаем. Потому что мы проезжаем близ дома, в котором жила моя семья.
Да, у меня была семья, а богатырю лучше ее не иметь. С Маринкой я прожил всего четыре месяца, а потом Илья позвал за Идолищем Поганым, и мы пошли, и там меня пытал Волхв. А Илья с Алешей, не сумев отбить мое тело, решили, обманутые Волхвом — Силой его, что мертв Добрыня, и понесли весть в Киев. Илья — тот даже в дом мой не вошел, побоялся. А Алеша и вошел, стоял на коленях и рассказывал. И Маринка наложила на себя руки.
Я не смотрю по сторонам. Я ненавижу улицу, на которой я был так непозволительно для богатыря счастлив.
Не за свои шрамы я буду мстить Волхву. Мне есть о чем ему напомнить.
Мы проехали мою улицу. Теперь я могу снова смотреть на толпу. «Добрыня Никитич! Добрыня Новгородский!»— слышу я шепот, и шепот этот давно не радует меня. Но я доволен тем, что своим прозвищем продлил память о своем Учителе — Никите.
Я знаю, что лицо мое угрюмо, как и думы. Но я ничего не могу с собой поделать. Меня раздражает хохот Ярослава. Он не понимает, что наша победа — это только шажок вперед. Волхв ударит снова. Там, где мы не ждем.
Я снова смотрю по сторонам.
Я ищу Волхва…
И тут, когда я меньше всего этого хотел, князь крикнул мне, поворотив румяное возбужденное лицо:
— Дошли до Киева, Добрыня!
Я смотрел на него в упор. Я чувствовал, что наше ближайшее будущее было как этот туманный, насквозь серый день, промозглый, стылый, бесприютный. Но я сдержался.
— Дошли, князь, — согласился я. — Хотя лучше бы нам дойти до могилы Святополка.
Ярослав нахмурился и стал, должно быть, обдумывать мелкую ребяческую месть.
Что дела было мне до его мести мне, который четырежды смотрел в глаза Волхву, которого пытал сам Волхв в подземельях Идолища Поганого, мне, жена которого погибла! Что дела было мне до его мести мне, который в тридцать четыре года был вдвое старше своих ровесников! Если меня что-то и могло испугать — так это когда б мои товарищи отвернулись от меня. Но этого никогда не произойдет.
Вот они едут — Илья, посмеиваясь, покусывая позднее коричневое яблоко, поглядывая по сторонам, полнясь спесью — а даже спесь я люблю в нем. Илья, который рассказывает о себе всякие небылицы и не прочь намекнуть, что Алеша и Добрыня — при нем, но это Илья, который всегда встанет рядом с тобой, когда попросишь и даже когда не попросишь.
Алеша, крутит ус и смущает черным смородиновым глазом молодок в толпе: ох, киевские мужья, затворяйте ворота, запирайте жен, ох, отцы, стерегите девок. Но не устережешься и не запрешься от Алеши: хитрым змеем проникнет в дом и на твоей же собственной постели ляжет. Беспечен Алеша, но сколько раз, когда я бывал в жестокой беде, из леска вдруг со смехом выезжал он — своей Силой, о которой он никому не рассказывает, чувствовал Алеша, что Добрыне нужна подмога, бросал все, и летел по полям и болотам, и не берег себя для любовных дел. А Сила Алеши велика и кое в чем превосходит мою…
Снова я в Киеве, и я въезжаю в город вместе с молодым князем, который не очень-то хочет слушать моих советов, и я предчувствую скорую бурю.
Ко мне подъехал Будый, старый боярин, который пестовал Ярослава:
— Мрачно смотришь, Добрыня.
— Да и ты не весел, боярин.
— Князь вот наш зато соколом смотрит.
— Глаза близоруки у сокола твоего… Святополка рядом нет — и слава Богу. А что Святополк в Польшу к тестю королю Болеславу ушел, что престол — тронь пальцем и пошатнется, до того соколу твоему дела нет…
— Молод еще…
Пошел мокрый снег, докучливый, крупный.
— Снег вот тоже молод — растает.
Боярин нагнулся ко мне:
— Так что делать-то, Добрыня?
Я прищурился:
— Есть старый способ. Сокола надо напугать.
Ярослав устроил пир на пепелище. Стены княжеского дворца еще дышали злом; яд словно был разлит в воздухе. Уже знали про дела Волхва в Киеве, но Ярослав не внимал ничему. Он пировал, раздавал награды, сулил золотые горы, мирное правление, успокоение смуты и прочные рубежи. О Святополке и не поминал, как будто братец его был уже там, где следовало, — на погосте. О Волхве и подавно речи не было. Князь Ярослав не хотел помнить про него — и не помнил.
Некоторое время мы терпели молча. Ходили на пиры, хотя веселиться было нечему. Князь Ярослав сажал нас на почетные места — через силу, но по-другому не мог: все помнили, как близки мы были к нему перед походом и во время него; да и вообще — опасное это дело — отталкивать от себя богатырей… Между тем вскрывалось все больше Волхвовьих дел, на которые князь по-прежнему закрывал глаза.
— Погубит все Ярослав, — сказал наконец Илья, нахмурившись. — Не на того мы поставили, Добрыня.
— На того — не на того, а другого нет, — хмыкнул Алеша.
— Ярослава надо напугать, — снова сказал я, как несколько дней назад Будому.
— Послушайте, — сказал Алеша, — а ведь очень просто… — И в его глазах зажегся лукавый огонек, а когда Алеша вот так глядит, то может произойти нечто очень интересное, потому что Алеша не только выдумщик, но и обладает большой Силой, которую, как я уже говорил, обычно никому не показывает, разве только случишься неожиданно рядом или если Алеша вот так раззадорится.
На седьмой день после въезда в Киев князь не сумел войти в свою спальню.
Стоило ему переступить через порог, как волна ужаса накатывала на него и князь, зажав голову руками, со стоном отшатывался. Всякий раз он осматривался, не видал ли кто, но никого рядом не замечал и с отчаянностью щенка пытался преодолеть преграду снова. На четвертый раз князь сумел войти. Ужаса как не бывало.
Князь немного успокоился и лег. Он долго ворочался, а когда наконец заснул, ему привиделся сон, начавшийся странно: его отец, князь Владимир, играет с ним, но при этом приговаривает какие-то чудные слова: играй, да не заигрывайся. Потом приснилось то, чего Ярослав хотел бы не помнить, но что на самом деле было: он замышляет поход на Киев, восставая против собственного отца, и вот в его новгородском дворце появляется странник — волосы черные с проседью, черные глаза как уголья, маленького роста, скованный в движениях. И странник этот ворожит ему и предсказывает победу над отцом. Но Ярослав уже мечется во сне, потому что странник этот — Волхв; когда он говорил с ним въяве, то, разумеется, не знал этого, да потом Добрыня Новгородский подсказал. И Ярослав видит то, чего прежде никогда не видел, но о чем слышал: тело его отца, отравленного Святополком по наущению Волхва, а потом видит то, чего никто не видел и чего, как я думаю, не было: Святополк стоит на коленях перед Волхвом в Ярославовой спальне и хочет поцеловать ему руку, а Волхв руку выдергивает, смеется и говорит: вот Ярослава кончишь — тогда поцелуешь. И вот они надвигаются на него — Волхв со Святополком — и тянут к нему пальцы, а он мычит и не может убежать даже во сне, и они настигают его, и ужас снова опаляет Ярослава; он не понимает, что с ним делают, но это адская мука, и он никак не может проснуться…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
